– А коли он вас, тогда что?

– Тогда все, конец, – ответил Алеша.

Есенин улыбнулся. Улыбка у него была светлая и добрая.

– Вы, Алеша, говорите как поэт, – сказал Есенин. – Что еще вас смущает в моих стихах?

– Меня смущает вызревший новый Спас. Я давно заметил: отчего-то большевики, отрицая в корне религию, видят в своем явлении миру второе пришествие Христа. Видимо, они считают, что это оправдывает их поступки.

– Вас смущает размах? – прищурился на него Есенин.

Алеша покачал головой:

– Нет. Зло любит действовать с размахом и шумом. Только так оно может сойти за подобие добра. Камерность ему противопоказана.

Есенин воткнул докуренную папиросу в горшок с цветком и тут же зажег новую.

– Да, второе пришествие… – пробормотал он, о чем-то размышляя. Глянул из-под светлой челки на Алешу и задорно произнес: – Приди сейчас Иисус, его бы в Чека мобилизовали и форменную фуражку со звездой вместо тернового венца на голову нахлобучили бы… Вы так и не надумали еще выпить?

– Нет. Меня и от первого бокала мутит.

– Мутит? От вина? – Поэт насмешливо блеснул зубами. – Да вы счастливчик. А меня вот мутит без вина.

Поэт снова наполнил свой стакан и снова его опустошил, запрокинув голову с золотыми локонами. Когда он поставил пустой стакан на стол и опять вставил папиросу в рот, в лице его появилось что-то трагическое. Не такое пронзительное, как в те моменты, когда он читал стихи, а что-то незвонкое, непроясненное, глубоко отчаянное.

– Бегаем, суетимся, а все одно помирать, – с горечью сказал он. – Вот я недавно в столице, а уже скучно. Скучно от всех этих рож, от всех этих раскрашенных баб. Здесь все с притязаниями. Перед всеми нужно из себя что-то корчить. Все тут из кожи вон лезут, чтобы обратить на себя внимание, перехватить кусок славы или пожрать за чужой счет. И все только самими собой озабочены. Не смотрите так, я знаю, что говорю. Россия для них просто декорация. Даже сейчас – Россия погибает, а они кривляются и скачут. Демонов каких-то призывают… Фениксов… И все радуются, радуются… Чему?

Есенин немного помолчал, затем стряхнул с папиросы пепел и сказал:

– Знаете, что самое скверное? Что я прижился, принял правила игры. Значит, я такой же, как они. Но ведь я поэт! Как такое может быть, а?

– А вы попробуйте быть другим, – предложил Алеша.

Есенин покачал головой.

– Не примут. А не примут – ни книжки не дождешься, ни доброго слова. Будешь, как сыч, под свечкой по ночам корпеть, а потом стишки свои коровам да птичкам читать. А к вечеру в печку их сунешь, потому что все бесполезно. Я этого дерьма нахлебался досыта. Нет, уж лучше суета, уж лучше игра. Здесь, по крайней мере, весело. – Есенин вздохнул. – Если бы еще с души не воротило от этого балагана…

– Беспросветная какая-то у вас философия, – задумчиво сказал Алеша. – С такой философией только головой в петлю.

– Ну уж нет, не дождетесь, – весело произнес Есенин. – Пусть пошляки и графоманы вешаются, а поэту не пристало.

– Тогда сопьетесь, – сказал Алеша.

– Это вряд ли, – снова возразил Есенин. – Я сочиняю стихи. Мне без этого и жизнь не жизнь, а из пьяного какой же сочинитель? Писать стихи лучше всего трезвым.

– А в балаган ходить – пьяным, – сказал Алеша.

Есенин хотел что-то возразить, но тут в дверь постучали.

– Кого еще нелегкая принесла, – проворчал Есенин. Он перевел взгляд от двери на Алешу и сказал: – Ежели что, вы – мой брат из деревни. Поняли?

Алеша кивнул:

– Да.

Есенин подошел к двери и нарочно громко и развязно спросил:

– Кто там еще?

– Это я, – послышался из-за двери женский голос. – Зина.

Есенин откинул крюк с петли. Распахнул дверь.

– Зиночка! Как я рад вас видеть! Проходите, не стойте на пороге!

В комнату вошла стройная девушка в коричневом пальто. Посмотрела на Алешу, нахмурилась. Есенин запер дверь, повернулся и широким жестом указал на Алешу.

– Вот, Зина, познакомьтесь – это Алеша. Он бывший гимназист, а ныне бродяга, как и я.

Девушка кивнула Алеше, затем повернулась к Есенину и тихо произнесла:

– Он что, на всю ночь у вас останется?

Есенин склонился к ее уху и ответил что-то.

– Но ведь мы договаривались, – с тихим возмущением проговорила девушка. – Вы сами меня пригласили.

Есенин поскреб рукой в затылке, покосился на Алешу и ответил виновато-шутливым голосом:

– Ну видите, милая, я совсем об этом забыл. Поступил как полная свинья, согласен.

Алеша поставил стакан на стол и встал с кровати.

– Мне пора идти, – сказал он.

– Что? – оборотился к нему Есенин. – Что значит «идти»? Вы же мой гость!

– Я совсем забыл, мне нужно навестить сегодня одного человека, – сказал Алеша.

– Но на улице ночь!

– Я знаю. Но он ждет меня. Я должен попасть к нему еще сегодня.

Есенин вновь поскреб в затылке.

– Даже не знаю, что вам сказать…

Девушка легонько ткнула Есенина кулачком в бок.

– Ну если только вам действительно нужно идти… – пожал он плечами.

– Чрезвычайно нужно, – подтвердил Алеша.

– Ну хорошо. Только обещайте зайти ко мне на следующей неделе в гости. Обещаете?

– Да.

– В понедельник ко мне приедет один друг. Вам с ним интересно будет поговорить. Приходите обязательно!

Распрощавшись с поэтом и его дамой, Алеша вышел из комнаты. Он пошел было к лестнице, но тут на него накатил приступ головокружения, и он вынужден был прижаться лбом к холодной стенке.

– Ну не дуйся, зая, – послышался из-за двери приглушенный голос Есенина. – Лучше обними меня покрепче!

– Опять ты приводишь в комнату всякий сброд, – ответил ему сердитый девичий голос. – А вдруг он какой-нибудь анархист или того хуже, эсэр?

– Плюнь, не заморачивайся. Иди ко мне. Какие у тебя губы…

Алеша уныло побрел к темной лестнице. Его пугала сама мысль о том, что нужно сейчас выходить на темную, промозглую улицу, где гуляет осенний, пронизывающий до костей ветер.

Через пять минут, шагая по обезлюдевшей Тверской, Алеша остановился возле театральной афишной тумбы и вдруг разразился сухим, мучительным кашлем. От кашля у него снова закружилась голова. Он почувствовал жаркую ломоту во всем теле и через секунду потерял сознание.

Москва, апрель 200… года