очевидно, завезенной ими в Москву» (Данилевский 2013: 70; см. также: Harder 1975). Разночтения в тексте разных редакций «Разбойников» — в частности, одно из существеннейших в финальной сцене, где, по версии Плюмике, Швейцер убивал Карла Моора, чтобы избавить его от руки палача, — для русского читателя были однозначно авторскими и вызывали споры.

Если про круг Н.Н. Сандунова мы знаем немного, то кружок Андрея Ивановича Тургенева (1781—1803), или так называемый «младший тургеневский кружок», изучен достаточно хорошо (см.: Истрин 1911: 77—86; Вацуро, Виролайнен 1987: 350—358; Вацуро 1994: 20—36; Lotman 1958—1959: 427—430). Участники его «по Шиллеру» вырабатывали свой личностный и нравственный идеал — «энтузиаста» и чувствительного человека. Одним из центральных предметов наблюдения и размышления Тургенева и его друзей (А.Ф. Мерзлякова, В.А. Жуковского, А.С. Кайсарова) на этом пути становился герой шиллеровской драматургии. В тургеневском кружке внимание сосредоточилось на штюрмерском герое как воплощении личностного комплекса, противостоявшего рационализму и скептицизму, предполагавшего силу и непосредственность страстей, искренность и полноту чувства, а также на сумме морально-философских представлений, которыми этот комплекс был сформирован. Этот тип восприятия Шиллера явился ответом на литературно-мировоззренческие поиски нового литературного поколения России и был продиктован тем же общеевропейским «кризисом сентименталистского рационализма» (Вацуро 1994: 27), который вызвал к жизни само движение «Бури и натиска».

Двенадцатого ноября 1799 года Андрей Тургенев отметил в своем дневнике спор о шиллеровских «Разбойниках» с В.Т. Нарежным (1780/1782— 1825) — в эти годы студентом Московского университета, а впоследствии романистом, прославившимся на поприще сатирико-бытописательной прозы, одним из родоначальников русского реального романа. Нарежный был знакомым А.Ф. Мерзлякова, на квартире которого, собственно, и произошел его разговор с Тургеневым. К младшему тургеневскому кружку Нарежный не принадлежал, хотя имел сходные литературные пристрастия — Шиллера и Шекспира. Спор с Тургеневым шел о финальной сцене «Разбойников». «Он спрашивал моего мнения, — пишет Тургенев о Нарежном, — на что Шиллер в другом издании переменил конец, и утверждал, что в переводе Санд<унова> гораздо лучше, что он убит наконец Швейцером» (PO ИРЛИ. Ф. 309. № 271. Л. 6; ср.: Ларионова 1995—1996: 41). Тургенев пытался психологически обосновать поступок шиллеровского героя. Для Нарежного, видимо, имела решающее значение сценическая эффектность заключительного убийства.

В.Т. Нарежный отдал дань Шиллеру несколькими студенческими произведениями. Первым в этом ряду стала небольшая прозаическая драматизованная сцена «Мстящие евреи», напечатанная в 1799 году в «Иппокрене». Содержание рассказа в нескольких словах следующее. Еврей Иосия требует от сына Иезекиля страшного мщения за обиду, нанесенную христианином, — вырвать сердце из груди обидчика. Иезекиль убивает старика ремесленника, но покорён красотой его дочери; он готов оставить веру отцов и соединиться с девушкой, но гнев Иосии настигает его, и влюбленные гибнут под ударами кинжала у подножия алтаря. На фоне текущей русской литературной продукции сочинение Нарежного выделялось и странным сюжетом, и явно неумеренным нагромождением кровавых сцен, долженствовавших потрясти воображение читателя. Сам автор готов был признать свой рассказ «невероятным по своей жестокости и зверству нравов» (Нарежный 1799: 17). Линия «Мстящих евреев» была продолжена «драматическим отрывком» «День злодейства и мщения». Действие происходит в польской Украине, то в доме помещика Лещинского, то в замке Банита Зельского — злодея, держащего в страхе всю округу. Лещинский, вернувшись после продолжительного отсутствия, узнаёт, что дом его разорен, а дочь увезена и обесчещена Банитом. Лещинский отправляется к Вельскому. Далее следует череда кровавых сцен (например, убийство Зельским своего младенца-сына, рожденного дочерью Лещинского); семья Лещинского оказывается заточенной в подземелье; Зельский забавляется, слушая стоны узников подземной темницы, и т. д., пока внезапно появившийся отряд черноморских казаков не освобождает пленников и не карает злодея, заживо погребя его в могиле. Как и в «Мстящих евреях», некоторые сцены и сообщаемые по ходу действия подробности останавливают внимание читателя изощренной жестокостью.

Эти сочинения Нарежного, как и написанная в одно время с ними трагедия «Димитрий Самозванец» (1800, опубл. 1804), выдержаны в искусственно эмоциональном, эмфатическом стиле, изобилуют риторическими тирадами с многочисленными поминаниями ада и проклятиями: «Это я скажу вам тогда, когда рука твоя обагрится его кровию и кровию его фамилии. Когда ты исторгнешь сердце его из его груди и дашь мне растерзать его, тогда, тогда скажу вам вину моего мщения» (Нарежный 1799: 20); «<...> не слышишь ли, не слышишь ли, как запекшаяся кровь хрипит в груди его? О, это адская музыка, от которой вострепещет внутренность дьявола — и возвеселится сердце Иосии!» (Там же: 55). Всячески подчеркивается аффектация в поведении и облике героев: «Сердце его затрепетало адским трепетом; в глазах его выступила кровь, щеки его побледнели <...>» (Там же: 22); «Он шел прямою дорогою тихо, но лицо его было совершенно фиолетового цвета, глаза горели, губы почернели <...>» (Нарежный 1800: 470).

Своей откровенной френетической составляющей ранние произведения Гнедича ближе всего к студенческим опытам Нарежного. Бросается в глаза даже сходство их заглавий: в каждом в той или иной форме присутствует слово «мщение». Очень вероятны контакты Нарежного в студенческие годы с Н.Н. Сандуновым; во всяком случае, в 1809 году «Димитрий Самозванец» впервые был представлен на сцене в бенефис С.Н. Сандунова и его жены. Нарежный, как позднее Гнедич, писал, имея перед глазами перевод шиллеровских «Разбойников» Сандунова, и, опять же как и Гнедич, заимствовал у Сандунова экспрессивное междометие «Га!»[155]. Кажется, ближайшим образцом для Гнедича служили именно повествовательно-драматические опыты его старшего товарища по университету.

Френетическая стилистика произведений Нарежного (а соответственно, и Гнедича) связывалась современниками с влиянием Шиллера. 18 декабря 1799 года Андрей Тургенев записал в дневнике:

Вчера читал я Нареж<ного> «День мщения». Какой вздор! Он не иное что, как бедный Шилерик; представил себе двух воришков и какого-то жидка, которые стучат себя в лоб, в грудь, божатся, ругаются, зарывают в земле, проклиная. Жалкая и никуда не годная пиеска. Никакого познания о сердце человеческом, но одно сильное желание странными и какими-то необыкновенными средствами возбудить ужас. <...> То, что в Карле Мооре велико, ужасно, sublime[156] (от положения), то тут смешно и уродливо, потому что нет тех побудительных причин, везде виден один автор, который, запыхавшись, гонится за Шиллером.

PO ИРЛИ. Ф. 309. No 271. Л. ЗЗоб. — Л. 34; см. также: Lotman 1958—1959: 428; Ларионова 1995—1996: 39.

Спустя несколько лет анонимный рецензент постановки «Димитрия Самозванца» Нарежного указывал на «жестокое подражание» автора Шиллеру, которое «превосходит всякое ожидание зрителя: яд, множество гробов и все выносятся на сцену; беспрерывные смертоубийства, адские заклинания, все пороки, все варварства, весь тиранизм злой души человеческой <...>» (МВ 1809: 105)