Виктор, похудевший и поседевший с тех пор, как Мари-Луиз видела его последний раз, показал жестом, чтобы ее отец сел. Неизвестный мужчина постучал по столу, и разговоры стихли. Он кивнул Виктору, который прочистил горло и затушил сигарету.

— Мишель Анси?

Мари-Луиз видела, как отец перевел взгляд со стены, на которой висела неумело написанная репродукция обнаженной по пояс «Свободы на баррикадах» Делакруа, на Виктора.

— Да. Я мэр Монтрёя.

— Non, monsieur[133], вы были мэром Монтрёя. Но больше им не являетесь.

Их взгляды встретились.

— Как странно. Я был избран по законам Третьей республики и не помню, чтобы состоялись новые выборы, которые я, по всей видимости, проиграл. Я что-то пропустил?

— Похоже на то, monsieur. Это называется война.

По комнате прокатилась волна смеха. Виктор продолжал:

— Временное правительство Франции сейчас возглавляет генерал де Голль. Возможно, вы не слышали, monsieur, но Париж освободили две недели назад. Возможно, вы также не слышали, что коллаборационистское правительство Виши сейчас в Германии. Быть может, это даст вам некоторое представление о причинах, по которым маршал Петен и месье Лаваль в настоящий момент не пользуются… как бы это сказать… популярностью во Франции. Вы правы, выборы еще не проводились, но предельно ясно, что воля народа, — он махнул рукой, указывая на забитую людьми комнату, — сейчас на стороне генерала, а не маршала. Вы согласны?

— Monsieur, я был бы признателен, если бы вы воздержались от этого снисходительного тона. Мне не меньше вашего отвратителен тот факт, что Лаваль находится в Германии. Он предатель. А вот маршал — герой Франции и спаситель Вердена. Я сражался под его командованием и получил Croix de Guerre из его рук на руинах форта Дуамон. Возможно, вы слышали об этом месте, monsieur?

Форт Дуамон был культовым эпицентром Верденской мясорубки.

— Я сомневаюсь, что такой человек попал в Германию по собственной воле. Как вы думаете?

В зале стали перешептываться, и с задних рядов раздался голос:

— Он старый маразматик.

Виктор поднял руку, требуя тишины.

— Никто не ставит под сомнение героизм маршала в прошлой войне. Но его, как и других, monsieur, будут судить за то, что сделано в этой, за позор, который он навлек на Францию, сотрудничая с бошами. Вы здесь по той же причине.

Лицо Мишеля Анси оставалось непроницаемым, а молчание толпы нарушали только шарканье и покашливания. Отец Мари-Луиз медленно оглянулся вправо и влево, встречая отдельные взгляды и выдерживая их, пока люди не отводили глаза, после чего снова посмотрел на Виктора.

— Меня избрали служить Монтрёю на посту мэра. Я считаю, что делал это честно и хорошо. Позвольте напомнить вам, monsieur, что до вчерашнего дня этот город был на линии фронта. Мы находились под непосредственным управлением Высшего немецкого командования в Брюсселе, в милитаризированной зоне. Думаете, мне очень нравилось быть мэром Монтрёя при таких обстоятельствах? Разумеется, нет. Я был мэром до войны и считал своим долгом оставаться на посту и делать все возможное, чтобы жесткие условия оккупации можно было хоть как-то выносить. Я мог бы заявить, что вступил в ряды Сопротивления в сороковом году… как поступят многие здесь присутствующие… но не буду. Талейран сказал однажды, что предательство — это вопрос даты. Так вот, я не настолько стар… и не страдаю маразмом… — он бросил взгляд туда, откуда доносился голос из толпы, — а потому не забыл, каково нам было, когда после подписания перемирия англичане атаковали и уничтожили наш флот в Средиземном море, убив почти шестнадцать сотен французских моряков. Теперь все за де Голля. Но, возможно, нам стоит вспомнить, что в сороковом, когда он отправился в Лондон, в Англии было более ста тысяч французских солдат, которым удалось найти общий язык с томми при Дюнкерке и Нарвике. Через две недели почти все они вернулись во Францию, потому что так им приказало наше тогдашнее законное правительство. Времена изменились, и нет никого — ни единого человека, — кто бы больше меня радовался тому, что немцы отброшены и война может закончиться уже в этом году. Но я, как и большинство людей в этой комнате, monsieur, думал, что мы проиграли в 1940-м — точно так же, как проиграли в 1870-м, — и томми тоже обречены. Я ошибался. Но это не делает меня предателем или коллаборационистом.

В комнате повисла многозначительная тишина. Мари-Луиз чувствовала, как вес отцовских аргументов и спокойная сила их изложения изменила общее настроение. Но теперь к этому настроению примешивалась злость. Мишель Анси озвучил некоторые неприглядные истины, идущие вразрез с ныне существующими понятиями о героическом Сопротивлении, в которых была лишь малая доля истины. Франция пыталась забыть правду, и Мари-Луиз чувствовала, что никто не поддержит попыток отца возродить ее. Виктор бросил взгляд на четвертого человека за столом. Что-то в его невозмутимой манере подсказало Мари-Луиз, что по профессии он avocat[134] и перекрестные допросы — это его хлеб насущный. Сарказм и язвительный скептицизм окажутся неудачными ходами в партии с настоящим résistant — хуже того, с человеком, который с самого начала был лидером Сопротивления. Этого не мог знать ее отец, и об этом ей отчаянно хотелось его предупредить.

— Месье Анси, никто не собирается оспаривать мотивы, по которым вы оставались на посту мэра. Речь не идет о вашем мужестве. Поражение — страшная вещь. Кому сохранять верность? Вы были одним из миллионов, из большинства, которое посреди промахов Республики видело в маршале своего лидера. Условия мирного соглашения не были идеальными. А как иначе, если его подписывали под дулом пистолета?

Виктор сделал паузу и обвел взглядом комнату. Мари-Луиз понимала, к чему он ведет, и выискивала в лице отца намеки на то, что он тоже это понимает. Взгляд Виктора опять остановился на Мишеле Анси.

— Но я говорю не об этом периоде. Подобно вам, многие люди считали войну проигранной и готовы были дать маршалу шанс договориться с бошами. Теперь мы знаем, что он потерпел крах.

— И я должен был догадаться об этом тогда?

Мишель Анси подался вперед, поставив локти на колени.

— Нет. Разумеется, нет. Но позднее, после того как в войну вступили американцы? И после того, как боши оккупировали всю Францию? Когда подобные Лавалю выражали в своих речах надежду, что немцы победят. И когда милиция начала бороться с Сопротивлением — французы стали убивать французов. Когда боши траловыми сетями стали вылавливать по всей Франции крепких мужчин, чтобы те работали в Германии. И когда они загребали все, что имело ценность, не оставляя нам ничего, кроме еды, которой едва хватало, чтобы не умереть с голоду. Нас интересует, что вы делали тогда, Анси.