— Привет, ковбой, — весело сказал Фей.

— Здорово, солнышко, — протянул он, бережно снимая шляпу и еще бережнее надевая.

Фей улыбнулась Тоду и жестом предложила им занять места. Тод сел сзади. Эрл развернул висевший на руке пиджак, похлопал ладонью, чтобы расправить морщинки, потом надел, одернул воротник и разгладил лацканы. После этого он уселся рядом с Фей.

Она рывком взяла с места. Добравшись до Ла-Бреа, они свернули направо, к Голливудскому бульвару, а по бульвару поехали налево. Тод видел, что она краем глаза наблюдает за Эрлом и что он готовится заговорить.

— Ну, трогай, — поторопила она его. — В чем дело?

— Слышь, солнышко, денег у меня нет на ужин.

Она надулась.

— Я же сказала Тоду, что угощаем мы. Сколько он может нас угощать?

— Все нормально, — вмешался Тод. — В другой раз. У меня много денег.

— Ну нет, — сказал она, не оглянувшись. — Мне это осточертело.

Она свернула к обочине и резко затормозила.

— Вечно одно и то же, — сказала она Эрлу.

Он поправил шляпу, поправил воротник, рукава и ответил:

— В лагере у нас есть пожрать.

— Бобы, что ли?

— Почему?

Она ткнула его в бок:

— Ну, что у вас есть?

— Мы с Мигом цапки поставили.

Фей рассмеялась:

— На крыс, а? Крыс будем есть?

Эрл ничего не ответил.

— Слушай, жердина ты бессловесная, — сказала она, — или говори толком, или выметайся к чертям из машины.

— На перепелов цапки, — сказал он, нисколько не изменив своей официальной, деревянной манере.

Его пояснение она пропустила мимо ушей.

— С тобой разговаривать — все равно что зубы тащить. Никакого терпения не хватит.

Тод знал, что ему от их ссоры прибытка не будет. Все это он уже слышал.

— Я так просто, — сказал Эрл. — Смехом просто. Я тебя не буду крысами кормить.

Фей отпустила ручной тормоз и завела мотор. У Захариас-стрит она повернула в гору. Одолев полукилометровый откос, они очутились на грунтовой дороге и проехали по ней до конца. Там они высадились, причем Эрл поддерживал Фей.

— Поцелуй меня, — сказала она, прощая его улыбкой.

Он церемонно снял шляпу, возложил ее на капот машины, затем своими длинными руками обвил Фей. На Тода, который стоял в стороне, наблюдая за ними, они не обращали внимания. Он видел, как Эрл по-детски зажмурился и собрал губы бантиком. Но в том, что он делал с ней, ничего детского не было. Когда ей надоело, она оттолкнула его.

— А вы? — весело крикнула она Тоду, который предпочел отвернуться.

— Как-нибудь в другой раз, — ответил он, подражая ее небрежному тону.

Фей засмеялась, потому вынула пудреницу и принялась мазать губы. Когда она кончила, они двинулись по тропе, продолжавшей грунтовую дорогу. Вел Эрл, следом шла Фей, Тод был замыкающим.

Весна была в разгаре. Тропинка бежала по дну узкого каньона, и там, где растениям удалось зацепиться за крутой склон, они цвели багровым, голубым и желтым. Тропу окаймляли оранжевые маки. Их лепестки были сморщены, как гофрированная бумага, а на листьях лежал толстый слой похожей на тальк пыли.

Они поднимались, пока не вышли в другой каньон. В этом не росло ничего, но его голая земля и острые камни горели ярче, чем цветы в первом. Тропа была серебряная с розово-серыми прожилинами, а стены — бирюзовые, лилово-розовые, сиреневые и шоколадные. Сам воздух был звонко-розовым.

Они остановились посмотреть, как колибри гоняется за синей сойкой. Сойка пронеслась с криком, ее крохотный враг жикнул за ней рубиновой пулей. Яркие птицы раскололи цветной воздух на тысячи крупиц, сверкающих, как металлические конфетти.

Выйдя из каньона, они увидели внизу небольшую долину, густо заросшую эвкалиптами, среди которых там и сям виднелись тополя и стоял громадный дуб. Скользя и спотыкаясь, они сошли по водомоине в долину.

Тод увидел человека, наблюдавшего за ними с опушки. Фей тоже увидела его и помахала рукой.

— Привет, Миг! — крикнула она.

— Чинита! — откликнулся он.

Последние десять метров по склону она пробежала, и он подхватил ее на руки.

Он был бежевого цвета, с большими армянским глазами и толстыми черными губами. Голову его покрывала шапка тугих, плотно уложенных кудрей. На нем был косматый свитер, называемый в Лос - Анджелесе и его окрестностях «гориллой»; под свитером было голое тело. Его грязные парусиновые брюки были перепоясаны красным платком; на ногах были разбитые теннисные туфли.

Они пошли к лагерю, расположенному на прогалине посреди рощи. Он состоял из ветхой хибарки, которая была залатана жестяными дорожными знаками, украденными с шоссе, и подпертой камнями железной печки без пода и ножек. Возле хибарки стоял рядок курятников.

Эрл развел под печкой огонь; Фей наблюдала за ним, сидя на ящике. Тод пошел смотреть кур. Там была старая наседка и шесть бойцовых петухов. В постройку курятников вложили много труда — они были сбиты из шпунтованных досок, тщательно подобранных и пригнанных. Полы были устланы свежим белым мхом.

Подошел мексиканец и начал рассказывать про петухов. Он очень гордился ими.

— Это — Хермано, выиграл пять боев. Он — из стритовских «Мясников». Пепе и Эль Негро — новенькие. На будущей неделе они у меня дерутся в Сан Педро. Это — Вилья, он перестарок, но еще крепкий. Этот вот — Сапата, две победы. А это — Хухутла. Мой чемпион.

Он открыл курятник и поднял птицу, показывая ее Тоду:

— Этот молодчик — просто живодер. А быстрый до чего!

Оперение у петуха было зеленое, бронзовое и медное. Клюв был

лимонный, а ноги оранжевые.

— Красавец, — сказал Тод.

— Что и говорить.

Миг кинул петуха в курятник, и они вернулись к печке, где их ждали Фей и Эрл.

— Когда есть будем? — спросила Фей.

Мигель плевком проверил, горяча ли печка. Затем достал большую сковородку и принялся драить ее песком. Эрл дал Фей картошку и нож, чтобы она ее почистила, а сам взял мешок.

— Пойду за птицами, — сказал он.

Тод отправился с ним. По узкой тропинке, проторенной, видимо, овцами, они вышли на крохотную лужайку, поросшую высокой хохлатой травой. Эрл остановился за кустом и предостерегающе поднял руку.

Где-то рядом пел пересмешник. Песня звучала так, как будто в пруд с высоты бросали гальку — камушек за камушком. Потом закричал перепел, чередуя две гортанные мягкие ноты. Ответил другой, и между ними завязалась перекличка. Их крик был не похож на веселый свист виргинской перепелки. Он был полон меланхолии и усталости, но восхитительно нежен. К дуэту присоединился еще один перепел. Он кричал с середины лужайки. Этот сидел в западне, однако в голосе его не было тревоги — только печаль, безличная и безысходная.