внушить ему, что с ее стороны ошибки произойти не могло.

— Ошибка с моей стороны, — сказал он. — Вопрос поставлен был неправильно.

Он упустил тогда из виду эти самые каналы. Не о том нужно было спрашивать,  ч т о  передавалось вечером девятнадцатого декабря между восьмью и девятью, а когда транслировалось цирковое представление из Москвы. Вопрос был задан односторонне, и такой же односторонний получен ответ. За что же винить телестудию? Не за что.

Вот, удостоверьтесь, сказала девушка. Черным по белому. Он вспомнил ночное такси и ночной поезд. Позор — спасаться бегством, подумал он, идти навстречу осложнениям — не позор.

Черным по белому: с девятнадцати тридцати до двадцати одного ноль-ноль четвертый канал в тот вечер не работал, а трансляция из Москвы велась по шестому каналу.

Чудеса техники, подумал Кручинин, черная магия, шарлатанство, депутат называется, активистка, ударница, ложь под диктовку Подгородецкого, добросердечие навыворот, выручка наизнанку, не могли они смотреть телевизор, не было вообще передачи.

Но смотрели же, сидели же, четверо взрослых и двое детей. Цирк из Москвы. Такое придумать?

— А после девяти? — спросил Кручинин.

После девяти? Поглядим. Вот, удостоверьтесь, сказала девушка, цирк из Москвы, по четвертому каналу, в записи.

— Чудеса техники! — воскликнул Кручинин.

Нет, почему же, деликатно возразила девушка, это уже давно, видеопленка, не новость.

— Не новость, — согласился Кручинин, имея в виду, однако, не пленку, а ложные алиби.

Коренева не солгала, все это было, о чем она рассказывала и под чем подписывалась, но было не в восемь, а в девять, в начале десятого — часом позже. Час этот никакой важности для нее не представлял, зато для Подгородецкого, надо было полагать, представлял особую важность.

28

Если что-нибудь и происходило в нашей респектабельной семейке, мои домашние умели изобразить это так, будто ровно ничего не произошло.

По-прежнему, окликая меня из ванной комнаты, Линка заказывала мне глазунью или болтушку, а З. Н. давала практические советы, перемежая их директивными указаниями и широкими обобщениями.

В ходе беглой и, я бы даже сказал, молниеносной инспекции, которой внезапно подвергся мой личный гардероб, вскрыты были существенные недостатки, отнесенные, впрочем, на Линкин счет. Мы с Линкой стояли, как проштрафившиеся солдаты перед генералом, а З. Н. отчитывала нас за пристрастие к стандарту.

Я так и не понял, благом ли считать синтетику для человечества, или же она уродливо унифицирует человеческую личность, но З. Н. сама запуталась в своей оригинальной концепции, высказанной, по обыкновению, экспромтом, и, не доведя ее до конца, перескочила на мрачные прогнозы, из которых следовало, что в недалеком будущем рационалисты, подобные нам с Линкой, попытаются даже ее величеству природе подыскать синтетические заменители.

— Дети мои, так дальше продолжаться не может! — произнесла она с пафосом. — Вы варварски игнорируете природу! Вы потеряли с ней всякую органическую связь! Я боготворю альпинизм, хотя самой приобщиться к этому божественному спорту не довелось. Займитесь хотя бы туризмом! Вы хуже стариков, Димочка. Вы удивительно тяжелы на подъем.

Плановые посещения Д. В. были заменены туризмом, — я справедливо отнес это к явлениям безусловно прогрессивным.

Что же касается прорех в моем обмундировании, то тут ответ держала Линка, полностью осознавшая высокую меру ответственности, возложенной на нее нашим супружеством.

Словом, домашние мои были редкостно миролюбивы.

Я бы не стал, однако, объяснять это миролюбие только душевным их складом или коварной тактикой, — они просто-напросто вовлечены были в такой жестокий житейский круговорот, который лишал их возможности уделять мне внимания больше, чем утреннему туалету или традиционному чаепитию. Этот круговорот никем не был навязан им, как, впрочем, и мой — мне, — мы его избрали сами, по нашей доброй воле, и состоял он из множества привычностей, без которых просуществовать мы уже не смогли бы: для меня — редакция, для них — лаборатория, КБ, ученые споры, научные статьи, служебное соперничество, кулуарные интриги, сердечные увлечения и разочарования, то есть все, что находилось за стенами нашего общего дома, а дом был чем-то вроде каждодневной электрички, в которой едут на работу и с работы, похрапывают, если клонит ко сну, закусывают, если проголодались, воспитывают попутно ребенка, если есть на то время, листают мудреные брошюры и технические журналы, обмениваются светскими сплетнями и гениальными идеями. Я тоже ежедневно пользовался этой электричкой, додумывая и доделывая то, чего не успевал додумать или доделать в редакции. Электричка мчалась, проносились мимо промежуточные станции, а что касается сердечных увлечений и разочарований, то станцию эту проехал я давным-давно. Две жизни, две судьбы, две тревоги были у меня на плечах и на сердце: Вовка и Жанна. Вовка еще не умел постоять за себя, Жанна, по-моему, никогда не умела этого, да так и не научилась.

За Вовку я тревожился ласково, за Жанну — гневно. Какой-то дурной был у нас разговор, когда хоронили Тамару Подгородецкую, и день был дурной, тяжелый, мрачный, и мрачность эта прочно осела во мне. На кого я злился? На себя? На ересь, которую тогда спорол? Но Жанна была не причастна к этому, а злился-то я на нее! Злиться — излиться, каламбур случаен, и так же случайно, по редакционным надобностям, оказался я неподалеку от Жанны, от ее почтенного учреждения, и, хотя никому изливаться не собирался и не на кого было изливать свою злость, решил вдруг зайти. Там они сложа руки не сидят, поймать не просто, а все-таки зашел. Вдруг.

Намерений у меня никаких не было, — я только подумал, что жизнь идет, я ей не перечу и, черт возьми, вправе поддаться безобидной прихоти.

Быстренько, девоньки, разыщите Жанну Константиновну Величко. Срочненько. В наказе моем игривость сочеталась с внушительностью, а дозировка испытана была на практике. Через минуту меня уведомили, что Жанна Константиновна — у заведующего отделом, и мне придется подождать. Рад бы — в таком приятном обществе, но служба не позволяет. Вторая дверь направо? А как по имени-отчеству? Вошел я к заведующему без стука, словно большой начальник или закадычный приятель, — еще сидели трое кроме Жанны, пялились на меня, а я тем временем представился, убил всех могучим своим удостоверением, и всем стало ясно, что судебный медик Жанна Константиновна Величко понадобилась корреспонденту неспроста. Трое в белых халатах были заинтригованы, четвертая — панически округлила глаза, пятый — заведующий — не нашелся вовремя, и восторжествовали быстрота и натиск. Я заверил летучее собрание, что больше чем на десять минут Жанну Константиновну не задержу. Она была в смятении — встала, одернула халат, пошла вслед за мной, спросила нервно в коридоре: