на меня тогда наехало? А может, и впрямь бывает такое: обнимаешь одну, а видишь другую? Отличный аргумент для отповеди Мосьякову!

Мне все же досадно, что дверь в исповедальню захлопнулась. Сдвиг, конечно, есть, но не мнимый ли это сдвиг? Папа хворает — в доме траур. А выздоровеет — и опять будут удивляться, почему не появляюсь? Опять будут звать на воскресный обед?

Мысли скачут — от Жанны Величко к Але Шабановой: командировка, ввести в курс, и кажется — уже ввожу, и дух захватывает, остужаю себя безжалостно.

Остаток дня проходит в этой прерывистой скачке вперемежку с чтением, телефонной болтовней и планом допросов на понедельник.

В скачке этой пытаюсь преодолеть какой-то невидимый барьер, который, как оказывается при ближайшем рассмотрении, поставлен Константином Федоровичем: п о — м о е м у,  т о т  э т а п  у  т е б я  о ч е н ь  с л а б о  о т р а ж е н.  Промежуточный или первоначальный — не в этом суть. Суть в другом: персонал медвытрезвителя с самого начала как-то выпал из моего поля зрения. Это, собственно, лежало на обязанности Бурлаки.

А чего мне миндальничать? Не в первый раз. Нахожу его номер, звоню. Гуляет с детьми? Образцовый семьянин! Звоню через часок. С детьми в ванной, купает. Укладывает спать. Теперь-то уж соизволит отозваться?

— Освободился? — спрашиваю.

— Освободился, — пыхтит. — Такие у нас выходные.

— С выходным рассчитались, — говорю. — Вопрос по работе. Ты, когда справки о нашем диспетчере наводил, еще в декабре, в двадцатых числах, куда прежде всего сунулся? В больницу? А до больницы?

— А до больницы, — отвечает, — на рынке был, солеными огурчиками запасался к Новому году. Могу свидетелей представить, — смеется, — и банка осталась, несданная.

— Ладно, — говорю, — банку приобщим. А вытрезвителем не интересовался?

— Вытрезвитель отношения не имеет. Диспетчера этого там и не регистрировали.

— Правильно, — говорю, — не регистрировали, но если бы кто справлялся о нем, могли же больницу указать? Наверняка же знали, куда его увозят?

Сопит Бурлака, не откликается.

— Понял меня? — спрашиваю.

— Понял, — отвечает. — Будет сделано.

А сделано оперативно: в понедельник с утра вваливается ко мне, но невесел. Идейка, говорит, законная, только надо было ее чуть пораньше подбросить. Он же еще укоряет меня: поздновато, мол, спохватился. А я возьми и брякни ему, что это Константин Федорович надоумил. Величко? Величко ж бюллетенит! Объясняю, как было.

Все это не по существу, а по существу — идейка таки законная: фельдшер медвытрезвителя утверждает, что на следующий день после того, как привезли раненого, приходила женщина, о раненом — точнее, пьяном — действительно справлялась, и он, фельдшер, послал ее в больницу. Вот это по существу.

А Бурлака норовит уклониться в сторону:

— У вас культурно поставлено! Чутко! Стоит начальнику насморк схватить — сразу посещения на дому. Подхалимаж!

Хохочет. А я молчу. Молчу, но злость во мне накипает.

— Что за женщина? Выяснил?

— Как же! Выяснишь теперь! Это ж когда было!

А было — со слов фельдшера — так: уже дежурство сдавать, восьмой час утра, писанины тоже хватает, а тут она и зашла. Приметы? Приметы у него выветрились, говорит Бурлака, месяц прошел. Молодая? Пожилая? Да вроде бы не старая, вроде бы девчонка. Вроде бы блондинка, а возможно, и брюнетка. Того разговора было две минуты. Фото предъявить? А чье? Было бы фото, добавляет Бурлака, может, он и вспомнил бы.

— Да, дела… — сдерживаюсь. — Что называется, по горячим следам… Все уши друг другу про это прожужжали! Декламировать мы умеем. По горячим следам, по горячим следам! Ты, Алексей, — говорю, — с больной головы на здоровую не сваливай. Ты этим занимался. И упустить такую элементарную вещь!

Сидит понурившись, глядит исподлобья.

— Если элементарная, почему не подсказал?

— Потому что у меня не этим одним башка забита! — хватаю папку со стола, другую, третью. — Когда припечет, тебя от прочего освобождают. А меня нет. Влезай с головой, шевели мозгами! Мыслить надо, анализировать! А ты — валиком, на халтурку! — Чувствую, что несправедлив, но остановиться уже не могу. — И все лень-матушка! Лишний шаг сделать — целая проблема! Лень бывает патологическая, физиологическая, что ли, а у тебя — социальная. Да, да! Не улыбайся! Кислые улыбки! Хочешь, раскрою тебе подоплеку?

— Ну, раскрывай, — глядит исподлобья.

— У каждого должна быть социальная заряженность! — провозглашаю. — Что это такое? Это значит — долг на первом плане. Государственный, общественный, служебный. У тебя на первом плане — личное. Тебе бы вахтером: отстоял смену — и домой, в тепленькое гнездышко. Детей водить на прогулку, купать, спать укладывать! Тебе бы в няньки!

Бурлака тоже повышает голос:

— У тебя детей нет, и молчи! Вы привыкли по кабинетикам, именно в теплых гнездышках да на готовеньком, которое мы вам на блюдечке преподносим! Тебе легко говорить, а ты полазь, помотайся, причем и с риском зачастую!

— Ваше блюдечко, — отвечаю, — нам известно! Полуфабрикат преподносите, чурку, болванку, а обтесывать, отшлифовывать — нам! Ты промажешь — это остается при тебе, я промажу — сразу всплывает! Следственный процесс в итоге — у всех на виду! У прокуратуры, у адвокатуры, у общественности! Потому что всякое дело кончается судом, а суд, мой милый, это гласность! Следователь, мой милый, последняя инстанция до суда, и если напороли, перемудрили, ошиблись, все обнаруживается в этой последней инстанции!

Бурлака не похож на себя.

— Высказался? — С шумом отодвигает стул, вскакивает. — В крайнем случае, думал: сработаемся… Ну, да ладно… — И, глядя прямо перед собой, ссутулившись, выходит.

Вот и поговорили.

Сижу терзаюсь. Да, я несправедлив. А он? Подхалимаж! Кто ему давал право бросать такие обвинения? Нет, говорю себе, хорошенького понемножку. Тут уж пора принимать срочные меры. Не знаю, с чего это началось — с Жанны или не с Жанны, но загвоздка не в ней, загвоздка в Константине Федоровиче. Меня лихорадит: мне кажется, что он то чрезмерно мягок со мной, то излишне придирчив. То прощает мне, чего другим не простил бы, то требует с меня больше, чем с других. А я хочу быть таким же, как все. Пусть хуже, но только не лучше. Я хочу одного: нормальной рабочей обстановки. Но, может статься, слишком многого хочу?

27

Он убедился в том, что всякое преступное явление — независимо от его масштабов — представляет собой некий скрытый механизм со сцепленными шестеренками. Как бы ни пытался преступник разобщить их, нарушить сцепление, ему в конечном счете это не удается и удаться не может, взаимосвязь материальных частиц