Никакого ответа. Я раздраженно покачал головой и двинулся дальше, ведя за собой Утеса.

Я прошел мимо пяти заброшенных остовов домов и остановился напротив огороженного участка, где мужчина выкапывал картошку. Его дом и маленький сад вокруг него выглядели ухоженными. При виде меня он бросил работу и поудобнее перехватил лопату, выставив ее перед собой, точно пику.

— Добрый день, сэр, — приветствовал я его.

— Езжай своей дорогой, — неприветливо посоветовал он.

— Я бы хотел заплатить за еду и ночлег. У меня есть деньги. Я могу вам показать.

Он покачал головой.

— Мне не нужны деньги. Что я буду с ними делать? Сварю суп? — Он посмотрел на меня внимательнее, а потом, видимо решив, что толстяк не представляет для него угрозы, спросил: — Есть что-нибудь на обмен?

Я медленно покачал головой. У меня не было ничего такого, чем я мог бы расстаться, не оказавшись в еще большей нужде.

— Ну, для нищих у нас подаяния нет. Езжай отсюда.

Я открыл было рот, чтобы сказать, что я его ни о чем не просил, но почувствовал растущее внутри раздражение. Я вспомнил солдат и то, как магия вскипела во мне вместе с гневом. Нет. Снова я этого не допущу. Я не позволю вырваться на свободу тому, чего не понимаю. Я отвернулся и повел Утеса прочь.

Я был голоден, замерз и устал. Тучи собирались на небе весь день и уже начали темнеть, обещая к закату дождь. Если бы не это, думаю, я сел бы на Утеса и уехал из деревни. Набиравший силу ветер трепал мой плащ. И у следующего же дома, над трубой которого поднимался дым, я собрался с духом и постучал в грубую дверь.

Она открылась не сразу. Я стоял перед ней, не шевелясь и улыбаясь, поскольку подозревал, что кто-то выглядывает наружу через одну из многочисленных щелей между бревнами. Невысокая женщина, появившаяся наконец на пороге, держала обеими руками огромное ружье. Я сделал шаг назад. Дуло уставилось мне прямо в живот, а с такого расстояния она промахнуться не могла. Я поднял руки, показывая, что они пусты.

— Я всего лишь хотел бы заплатить за ужин и ночлег, мадам, — почтительно проговорил я.

Неожиданно из-за юбок матери высунулся маленький встрепанный мальчуган.

— Кто это? — спросил он и тут же с восторгом добавил: — Какой он толстый!

— Тише, Сем. Возвращайся в дом.

Женщина задумчиво на меня посмотрела. Я почти видел, как она приходит к выводу, что я не слишком опасен. Она была маленькой, но коренастой и держала ружье обеими руками, чтобы оно не дрожало. Она опустила его, но теперь дуло угрожало моим ногам.

— У нас почти ничего нет.

— Меня устроит что-нибудь горячее и сухое место для ночлега, — робко проговорил я. — Я могу заплатить.

Женщина грустно рассмеялась.

— И на что я потрачу деньги? Они мне не нужны. Есть их нельзя. И сжечь тоже.

Ее голубые глаза были жесткими и холодными. Я не усомнился в справедливости ее слов. Она выглядела такой же потрепанной, как ее старое платье. Волосы убраны в узел, явно чтобы не мешали, а не казались привлекательными или даже опрятными. Кожа на ее руках огрубела. Глаза мальчишки смотрелись слишком большими на его худеньком личике.

Я не знал, что еще им предложить.

— Прошу вас, — взмолился я.

Она поджала губы и прищурилась, сделавшись похожей на задумчивую кошку. Я, не теряя надежды, смиренно стоял перед ней. Еще двое детей выглянули в открытую дверь — девочка лет пяти и совсем крошечная кучерявая малышка. Женщина загнала их обратно и с сомнением оглядела меня с ног до головы.

— Работать можешь? — холодно поинтересовалась она.

— Это я могу, — пообещал я. — А что нужно сделать?

Она напряженно улыбнулась.

— А что мне не нужно сделать? На носу зима. Посмотри на дом! Мне повезет, если он выдержит хотя бы первый ураган. — Она вздохнула. — Можешь поставить лошадь вон в тот дом. Мы используем его вместо сарая. Крыша почти не течет.

— Благодарю, мадам.

— Никакая я не мадам, — поморщившись, возразила она. — Не такая я и старая. Я Эмзил.

Остаток дня до самого вечера я рубил дрова. Топор у Эмзил оказался старым, с щепленой ручкой. Я наточил его камнем. Она пускала на дрова соседние дома, но топор был для нее слишком большим, а бревна слишком тяжелыми, и потому ей приходилось выбирать только то, что она могла разрубить.

— Щепки прогорают быстро, и мне не развести огонь, которого хватило бы до утра, — заметила она.

Я работал, не обращая внимания на холодный ветер. Выбрав маленький домик, который уже почти развалился, я постепенно превратил его в дрова. Я разрубал бревна на чурбаки, а потом колол их вдоль. Немногочисленные соседи Эмзил подыскивали повод пройти мимо. Я чувствовал на себе их взгляды, но, поскольку никто со мной не заговаривал, продолжал рубить дрова, не обращая на них внимания. С Эмзил они перекинулись несколькими словами. Я слышал, как какой-то мужчина сказал:

— Я пришел посмотреть, нет ли у него чего-нибудь на обмен. Тебя, женщина, это не касается!

Я чувствовал, что живут они здесь каждый сам по себе, сражаясь за останки умирающего поселения. Одна старуха не стала подходить к двери Эмзил, а мрачно наблюдала за мной издалека, хмурясь всякий раз, когда я вытаскивал бревна и начинал их рубить.

Я знал, что дети Эмзил следили за мной весь день. Приглушенное хихиканье двух старших выдало их, когда они спрятались за углом дома и по очереди выглядывали оттуда. Только самая младшая, крошечная девчушка, не скрывала своего любопытства. Она стояла в дверном проеме и не сводила с меня глаз. Я не думал, что помню многое о детстве Ярил, но, взглянув на малышку, выяснил, что ошибался. Она так же стояла, выпятив круглый детский животик. Она так же поворачивала голову и смущенно улыбалась. Когда я прервался, чтобы утереть пот, я улыбнулся ей в ответ. Девчушка пискнула и метнулась за дверь, но сразу же появилась снова. Я помахал ей рукой. В ответ она громко захихикала. Солнце садилось, на землю упали первые капли дождя. Эмзил неожиданно вышла из дома и на ходу подхватила малышку на руки.

— Ужин готов, — сдержанно сообщила она мне.

Я впервые вошел в ее дом. Ничего особенного он из себя не представлял, одна комната, с бревенчатыми стенами и земляным полом. Камни в очаге были скреплены речной глиной. Кровать привесили, как полку, у одной из стен. Кроме двери имелось еще и окно без стекла, с грубыми деревянными ставнями. Единственным незакрепленным предметом мебели была скамейка у очага, толом служила еще одна полка в углу, на ней стояли тазик для умывания и кувшин с водой. Одежда висела на гвоздях, вбитых в стену. В мешках и на грубых полках хранились припасы. Совсем немного.

Я ел стоя. Дети расселись на полу, а Эмзил устроилась на скамейке. Она разлила жидкий суп из котелка, висящего над огнем: сначала мне, жидкого бульона и черпак овощей, выловленных со дна, себе так же, а остатки разделила между детьми, получившими большую часть гущи. Я не возражал. У Эмзил была одна буханка домашнего хлеба, и она разделила его на пять равных частей, вручив одну мне. И мы принялись есть.