Да, признав совершенное преступление, Эренбург ожидает наказания. О том, что оно не за горами, говорит многое: это и вопросы читателей, настойчиво требующих отчета за прошлое; это и враждебность коллег из Союза, готовых отречься от него, заклеймить как «эстета» и «формалиста»; это и позиция писателей-нонконформистов, одним росчерком пера зачеркивающих все «достижения» соцреализма и «трагедию» его создателей. Однако худшее было впереди. Благонамеренная вторая часть «Оттепели» еще не успела появиться в печати, когда в Москве открылся XX съезд партии. На закрытом заседании съезда Никита Хрущев выступил с докладом о «культе личности», разоблачающим преступления Сталина по отношению к членам партии. Впервые сделана попытка вскрыть механизм террора. Эренбург глубоко потрясен, раздавлен, обескуражен: «Это уничтожает все сделанное нами»[511]. Не он один чувствует себя обманутым, униженным до роли «колесика и винтика» советской машины. Но Эренбург сумеет преодолеть и это испытание. Фадеев же, главный проводник сталинских постановлений в писательской среде, не смог вынести страшной правды. Соучастник «преступления», он сам определил для себя «наказание», пустив пулю себе в голову.

Вторую часть «Оттепели» ожидал полный провал. Перо, привыкшее писать под диктовку, не могло не подвести автора. Осознав неудачу, Эренбург решает навсегда покончить со своим романным творчеством. Он обращается к поэзии: «Когда пора давать ответ, / Мы разгребаем груду слов — / Ведь мир другой, он не таков. / Слова швыряем мы в окно / А с ними славу заодно»[512]. Теперь он хочет служить искусству по-другому, более скромно, но не менее действенно. «Малые дела», за которые он берется, на самом деле оказываются очень важными и нужными: Эренбург намерен вернуть русской культуре запрещенные и забытые имена; помочь молодым авторам, которые, не успев приобрести известность, уже запрещены; и, наконец, открыть Россию для Запада.

Как раз в это время в двух «самых веселых бараках социалистического лагеря», Польше и Венгрии, зреет недовольство, начинается колоссальное брожение умов. Сумеет ли Эренбург отыскать здесь единомышленников, сторонников «оттепели»?

В 1955 году в Москве возрождается журнал «Иностранная литература». Эренбург, ставший членом редколлегии, оценивает это событие как первую брешь, пробитую в «железном занавесе»: «Мы должны бороться против изоляционистских тенденций, против барьеров, которые возводятся в интересах тех, кто хотел бы повернуть вспять прогресс в мире»[513], — говорит он в интервью, данном польскому журналу. И тут же обещает, что в ближайшем выпуске «ИЛ» будет опубликован… великий польский поэт-романтик Адам Мицкевич!

В октябре того же года Эренбург и Николай Тихонов отправляются в Вену на заседание Бюро Всемирного Совета Мира. Из-за нелетной погоды самолет принужден совершить посадку в Будапеште. Пользуясь случаем, их приглашают на встречу с венгерскими писателями, среди которых, как им объясняют, «создалась нездоровая атмосфера»[514]. Эренбурга забрасывают «провокационными» вопросами, первым делом о критических отзывах в советской прессе на его новую повесть «Оттепель». Он с удивлением узнает, что в Венгрии перевод «Оттепели» «размножен только для служебного пользования, и, таким образом, мое произведение рассматривается как полузапретное». По возвращении в гостиницу он находит, что атмосфера на встрече была какой-то странной: «Я так и не понял, что приключилось с венгерскими писателями; ясно было одно: они недовольны Я понял все, но не в ту ночь — год спустя», — напишет он в своих мемуарах[515]. Если бы он поинтересовался, откуда взялось это недовольство, он бы легко узнал, что венгерские писатели, сгруппировавшиеся вокруг «Кружка Петефи», как раз в эти дни подписали меморандум, требующий десталинизации культуры. Но он ничего не знал — или не хотел знать. В Москве ему быстро все объяснили. Оказывается, его ответы венгерским писателям были доведены до сведения М.А. Суслова, наследника Жданова в ЦК партии. Эренбургу пришлось оправдываться: «Что касается меня, то, помня о „нездоровой обстановке“, я счел необходимым в заключении беседы призвать всех писателей к борьбе за наше общее дело и т. д. Бела Иллеш, который вел со мной переговоры до встречи, сказал потом, что мое обращение поможет писателям-коммунистам»[516]. Год спустя товарищ Бела Иллеш будет поддерживать ввод советских войск в Венгрию.

Почему же Эренбург выказывает такое равнодушие к начавшемуся в странах соцлагеря брожению, обходит его своим вниманием? Во-первых, на фоне событий в СССР оно, видимо, кажется ему чем-то малозначительным. Во-вторых, как всегда, он ведет себя крайне осторожно. В СССР сталинисты все еще сохраняют свое влияние, каждое отступление сторонников нового курса придает им силы. Они по прежнему ссылаются на Сталина и на три незыблемых принципа советского искусства: идейность, партийность и народность. Произведение, игнорирующее партийные директивы и непонятное массам, считается «антинародным». Эренбург знал, что с этой стороны он особенно уязвим (и не может рассчитывать на поддержку даже сторонников нового курса, враждебных художественным новшествам.) Он отдает себе отчет, что играет с огнем, но по мере сил старается идти вперед. Каждый его шаг сопровождается скандалами и перепалками.

В 1955 году ему удалось добиться разрешения на публикацию стихотворений Марины Цветаевой и рассказов Исаака Бабеля. До сих пор эти два имени находились в СССР под строжайшим запретом. После 1939 года выросло целое поколение советских людей, которые даже не слышали о подобных писателях. Разрешение на издание было получено, но осуществить дело на практике оказалось нелегкой задачей. Как раз в это время группа писателей из Московского отделения ССП получила разрешение издать альманах «Литературная Москва». Новшество публикации состояло в том, что она должна была редактироваться коллективно (во главе редколлегии стоял Э.М. Казакевич), без ответственного редактора и без участия «аппарата издательства», иначе говоря, свободно от партийно-цензурной опеки. Первый выпуск альманаха был приурочен к XX съезду партии. К Эренбургу, конечно, обратились за материалом, и он решил передать свою статью о Цветаевой, задуманную как вступительное слово к сборнику, и несколько ее стихотворений. Это предисловие далеко выходило за рамки принятого жанра; в нем отчетливо звучит восхищение, смешанное с некоторой долей зависти к той, которая до конца осталась верной своему призванию. Это была дань уважения к судьбе художника, избравшего иной путь, нежели он сам, и сумевшего сохранить свой дар даже ценой жизни.