«И вот бог умер от кровоизлияния в мозг. Это казалось невероятным Вот это и было неправдоподобным: Сталин умер, а жизнь продолжается»[488]. Кое-кто уже лелеял первые робкие надежды на встречу с пропавшими близкими. Другие, наоборот, были в ужасе. Симонов, Фадеев, Эренбург впоследствии признавались, что их охватила паника. Они опасались самого худшего: полного хаоса, жестоких репрессий. Похороны Сталина, когда в давке погибли сотни людей, подтверждали дурные предчувствия. Усопшего оплакивали по всей стране, как в Союзе писателей, так и в детских яслях. Соцреализм достиг вершин лирического пафоса. Под пером Эренбурга вождь (который, как известно, был небольшого роста и питал отвращение к путешествиям) становится титаном, что меряет земной шар семимильными шагами: «В эти трудные дни мы видим Сталина во весь его рост, видим, как он идет по дорогам земли, высится над нашим грозным временем. Он проходит по горам родной Грузии, по полям битв между Доном и Волгой, по широким проспектам строящейся Москвы, он идет далеко по людным улицам Шанхая, по холмам Франции, по лесам Бразилии, по площадям Рима, по деревням Индии, идет по гребню века»[489].

Был ли Сталин для Эренбурга действительно «богом», кумиром, объектом слепого поклонения и безусловной веры? Нет. Впоследствии Эренбург скажет, что разделял веру большинства, но никогда не был фанатиком. Он признается даже, что скорее Сталина боялся. После заключения советско-германского пакта, когда Эренбург особенно остро ощущал потребность оправдаться перед собственной совестью и перед окружающими за свою преданность сталинской России, он возвел Сталина в сан «великого государственного деятеля». Начало войны как будто подтвердило эту оценку: Сталин не поддался панике, союзники признавали, что он полностью владеет ситуацией. В 1965 году, после выхода в свет последней части воспоминаний «Люди, годы, жизнь», журналист Эрнст Генри будет распространять по Москве «Открытое письмо к писателю Илье Эренбургу», в котором осудит его за безграничную веру в вождя, повинного в огромных человеческих жертвах: «Вы переплетаете с мыслью о злых делах Сталина другую мысль: о его величии. Вы делаете это сознательно. Зачем, Илья Григорьевич?»[490] Но даже и тогда Эренбург будет стоять на своем: «В письме ко мне, которое ходит по Москве, меня упрекают, что я называю Сталина умным. А как же можно считать глупым человека, который перехитрил решительно всех своих, бесспорно умных товарищей? Это был ум особого рода, в котором главным было коварство, это был аморальный ум»[491]. Эренбург не допускает и мысли о каком-либо сходстве между Сталиным и Гитлером. Последнему он не только отказывает в таланте военачальника и крупного государственного деятеля, но даже не удостаивает его звания гениального проходимца, сумевшего отвести глаза всему миру. Гитлер для него — символ безумия, поразившего человечество в XX веке. Сталин же, несмотря ни на что, видится ему воплощением тех сил, что противостояли этому безумию, боролись за сохранение в мире исторического разума.

Но Сталин не только победитель фашизма. Он хозяин Российской империи, которую, впрочем, теперь называют державой социализма, и Эренбург склоняется перед державной мощью. Когда же началось его преклонение перед сильной властью? Может быть, еще в начале века, когда его отцу разрешили покинуть черту оседлости и поселиться в Москве, хотя как раз накануне из города были выдворены все евреи? Или в 1919 году, когда он стал свидетелем безвластия, анархии, поставившей страну на край пропасти? Как бы то ни было, он уверен, что только сильная власть способна последовательно отстаивать интересы страны. Конечно, он задыхается в атмосфере тотального надзора, чахнет в замурованных стенах советской культуры, где ему приходится отчитываться за каждый свой шаг, брыкаться, артачиться, — но в конечном итоге всегда признает эту власть и исполняет ее приказы. Точно так же Эренбург будет вести себя и при Хрущеве, убежденный, что начатая сверху десталинизация обречена на провал, если она не будет опираться на сильную власть. Он до конца шел за Хрущевым, глотая оскорбление за оскорблением, — и хотя приспособленчество играло тут не последнюю роль, главным было не это: он считал своим долгом всеми силами помогать новой власти, шаткой, недальновидной, окруженной врагами, ибо только в ней видел единственного гаранта реформ. Он хотел быть ее просвещенным и преданным советником.

В то же время Эренбург не может не понимать, что любовь интеллигенции к власти отнюдь не взаимна. В 1953 году он пишет стихотворение, предназначенное для ближайших друзей:

В июле 1953 года, через пять месяцев после смерти Сталина, Лаврентий Берия был смещен со своего поста, арестован и вскоре расстрелян. Власть поделили между собой глава правительства Г.М. Маленков и Первый секретарь КПСС Н.С. Хрущев. После постановления ЦК «О нарушениях законности органами Государственной безопасности» установление «коллегиального руководства» стало еще одним шагом на пути к пересмотру прошлого; однако символ прежнего порядка, Иосиф Сталин, оставался неприкосновенным. Новое руководство торопится начать реформы, необходимые для вывода страны из экономического кризиса. Хрущев настаивает на скорейших переменах в сельском хозяйстве — отрасли, где архаичность производства бросалась в глаза и грозила голодом. Маленков обещает ускоренное развитие легкой промышленности, заброшенной в период индустриализации, и изобилие потребительских товаров. Однако людей, уставших, запуганных, потерявших волю, было не так-то легко мобилизовать на ударный труд под новыми лозунгами. Партийные вожди знали, к кому обратиться: к писателям, «инженерам человеческих душ». Руководители Союза писателей — А. Фадеев, К. Симонов, Б. Рюриков, А. Корнейчук и первый секретарь правления ССП А. Сурков становятся в ряды сторонников нового курса. Созывается писательская конференция, посвященная «деревенской прозе»; на на конференции подвергаются критике романы, в которых допущена «лакировка действительности», общество изображено так, словно уже достигло обещанного изобилия, а советский человек подан как идеальный герой — в то время как в жизни он не лишен недостатков, ему случается, мол, нарушать закон, а иногда даже и проявлять чиновнические замашки! Много говорится и об организационных проблемах: в частности, Фадеев обвиняет Суркова в нарушении «принципа коллегиальности». Партийные руководители не скупятся на обещания свобод, сулят «творческим работникам» полную независимость, предлагается созвать съезд писателей (впервые с 1934 года!), который будут готовить и проводить сами писатели, без партийного контроля.