Ни минуты не сомневаясь, что сон в руку, вдохновленный Себастьяни уже предвкушал близящийся сокрушительный разгром русского медведя. Он гарцевал на любимом Баярде перед пестрым строем императорской кавалерии в окружении верных офицеров, ощущая на себе восторженный взгляд сына, и в его голове рождались слова приветственной речи к солдатам.

Он не успел и рта раскрыть, чтобы произнести первую фразу, как услышал у себя над ухом непривычно взволнованный голос Гюстава Дюрвиля:

— Mon général, я обязан поставить вас в известность о некоторых обстоятельствах сегодняшней ночи, которые, по моему убеждению, могут повлиять на исход сражения.

Себастьяни удивленно вскинул глаза: в первое мгновение он хотел было отчитать Дюрвиля за то, что тот бесцеремонно нарушил ход его мыслей и таким образом испортил блестящий экспромт, но, выслушав обращение, он вдруг почувствовал, что легионер поведает сейчас еще о каком-нибудь предзнаменовании, и жестом дал понять, чтобы тот продолжал. Дюрвиль пересказал свой сон. Генерал еще никогда не видел обычно даже излишне уверенного в себе командира драгун в таком подавленном состоянии духа: рассказывал он сбивчиво, мускулы изуродованного лица то и дело подергивались, глаза горели каким-то нездоровым, потусторонним светом. Под конец с фатальной обреченностью в голосе он произнес:

— Monsieur, до сих пор я не проиграл ни одной схватки, а сегодня познал на себе действие самой страшной в этом грешном мире силы — женской страсти, и теперь я знаю наверняка, что пришел мой конец. Я чувствую — скоро прольется много, очень много французской крови. Господь сегодня не с нами.

Генерал с трудом сдерживал чувства, овладевшие им во время рассказа. Он недоумевал: «Как понимать происшедшее? Полковник не мог этого выдумать, в противном случае следовало бы поверить, что он подсмотрел мой сон. Нам снилось почти одно и то же, а смысл увиденного прямо противоположный! Каким же в действительности будет исход боя? Во всяком случае, мой сон не предвещает поражения, и почему я должен доверять предчувствиям какого-то суеверного мужлана, а не тому, что видел сам? Господи, укрепи меня в Святой вере!» Однако вера Себастьяни в будущий успех была уже поколеблена. Откровения Дюрвиля буквально лишили его покоя, и ему едва хватило воли дать фаталисту достойный ответ. Прозвучала напыщенная фраза следующего содержания:

— Полковник! Прекратите панику, возьмите себя в руки. Вы хоть и не благородных кровей, однако и вам никто не давал права пятнать честь французского офицера. Ваши солдаты смотрят на вас, и, уж если суждено умереть, имейте мужество сделать это так, чтобы им не было стыдно за своего командира. Извольте быть готовым принять бой. И еще. Можете мне не верить, но я тоже видел сегодня подобный сон, и он не дал мне повода распускаться, ибо, в отличие от вас, даже во сне я не забываю о своей репутации.

Слова генерала задели Дюрвиля за живое, но он молча отдал честь и рысью поскакал к строю драгун, оставшись наедине со своим страшным роком.

Себастьяни окинул взглядом шеренги кавалерии, застывшие перед полководцем в ожидании приказа. Здесь были испытанные в сражениях ветераны египетского похода, покорители Европы, были и те, кто незадолго до перехода русской границы впервые отпустил усы; стремительные уланы, лихие гусары, бравые кирасиры, грозные драгуны и егеря — словом, вся дивизия в любой момент могла смертоносной лавиной хлынуть на врага, сметая любые преграды на пути.

Но что это? Еще полчаса назад генерал готов был ручаться за стойкость духа любого из кавалеристов, а сейчас, вглядываясь в их лица, он не узнавал своих солдат. В облике каждого ему чудилось нечто от злополучного полковника, чью исповедь он только что имел «удовольствие» выслушать: те же губы, искаженные нервной улыбкой, та же игра желваков на скулах и самое неприятное — та же отрешенность в глазах, взиравших на командующего и словно не видевших его.

Себастьяни казалось, что он присутствует на смотре в царстве теней и перед ним не живые люди, а какие-то скудельные сосуды, плотские оболочки уже отлетевших душ. Он понимал, что непременно должен подбодрить воинов в такую трудную минуту, сказать слова, с которыми им будет легче умирать в этой неприветливой стране за своего Императора и которых, может быть, не нашли бы даже полковые капелланы, искушенные в общении с Богом, но не ведавшие чувств мужчины, идущего на смерть.

В сердце Себастьяни еще теплилась зыбкая отчаянная надежда, что ему удастся поднять дух людей и рассеять злые козни, но вот взгляд его упал на руку стоящего перед ним солдата, и он с ужасом заметил наскоро перевязанный указательный палец. Вместо того чтобы произнести вдохновляющую речь, Себастьяни стал искать глазами кисти рук других воинов: у многих, очень у многих пальцы были перебинтованы, а если у кого-то и нет, это еще не значило, что ночью он не укололся. Генерал, казалось, теряет рассудок, в голове всплыла безумная мысль: «А ведь если собрать все розы, которые они держали несколько часов назад, получится огромный цветник. Вот бы увидеть такую красоту!»

В другое время Себастьяни немедленно отдал бы полковника Дюрвиля под трибунал — de jure за пораженчество, de facto за тот страх, который приходится сейчас испытывать старому бойцу, и за то, что это настроение подобно заразе охватило весь личный состав корпуса; теперь же ничего не оставалось, как отдать наконец боевой приказ этой деморализованной массе, что генерал и сделал незамедлительно.

По иронии судьбы главная миссия возлагалась как раз на полк Дюрвиля: драгуны броском обгоняют русский арьергард, находящийся сейчас совсем рядом (об этом не раз докладывали передовые разъезды), завязывают с ним бой, а в это время основные силы дивизии под предводительством самого Себастьяни атакуют русских сзади.

Все было заранее просчитано, и следовательно, логика была на его стороне: внезапность лобовой атаки драгун обеспечена, сокрушительный удар с тыла вообще должен морально обезоружить русских, тем более что налицо многократный численный перевес солдат Себастьяни перед несколькими казачьими сотнями.

Но там, где умудренный опытом генерал предполагал, — как всегда, располагала другая, Высшая сила, от века вершившая судьбы грешного мира, и этой силе было угодно направить ход событий по своему усмотрению.

Бой действительно начался внезапно, но не для противника, а для французов. Полк Дюрвиля давно уже выдвинулся вперед, а главные силы дивизии все еще не могли выйти в тыл к русским. И вдруг с близлежащих холмов хлынула казачья лава. Донесения разведчиков никак не соответствовали ужасающей картине, представшей взору онемевших французов: бурые склоны были сплошь усыпаны всадниками, и эта грозная, движимая одной жаждой горячей схватки красно-синяя туча, с гиканьем и свистом несущаяся по полю, готова была через считаные мгновения обрушиться на них силой тысяч пик и острых как бритва черкесских шашек. Только орудийные ядра могли бы теперь остановить казаков, рассеять их, но растерянные артиллеристы потеряли всякую расторопность, да и какие неустрашимые бомбардиры смогли бы развернуть пушки и произвести залп, находясь всего-то в сотне метров от атакующей конницы врага? Казаки на полном скаку вломились в скопище людей и лошадей, не успевших даже построиться в боевые порядки, остервенело коля и рубя направо и налево, желая уничтожить как можно больше незваных гостей.