Себастьяни сразу узнал ее, вернее, почувствовал, что перед ним та самая сумасбродная особа, которую он столь упорно искал. Воспоминания роем проносились в его мозгу, негодование переполняло существо. Сгруппировавшись как тигр перед прыжком, призвав на помощь весь запас красноречия, темпераментный француз обрушил на женщину потоки гнева:

— Вы, конечно, не ждали меня сегодня вечером, m-le Troepoloff? Слишком долго вы куражились над моими несчастными соотечественниками, желая принести в жертву своей ущемленной гордыне всю мужскую половину Франции, слишком далеко зашли ваши чудовищные планы, и вот я здесь, в вашем логове, чтобы вершить страшный, но справедливый суд над исчадием преисподней, коим вы, несомненно, являетесь! Eudoxie, я полагал, что ты образумишься, надеялся, что выкинешь меня из своей памяти, — Бог судья мне за то, что я не сдержал данное обещание, — но в порыве отвратительного вожделения, ослепленная обидой, ты вовсе потеряла рассудок и продала душу князю тьмы за возможность сломать мою жизнь и жизни тысяч других мужчин. Как ты могла, безжалостная Геката, лишить меня единственного сына, моего Жюля? Молись же, преступница! Видит Бог, настал твой последний час, отправляйся туда, откуда пришла, — в самое жерло ада.

Вдохновенно выкрикнув последние слова, генерал выхватил из ножен тяжелый палаш и занес его над головой ненавистной старухи, но тут произошло то, что он должен был предвидеть. Женщина, сидевшая все это время спиной к Себастьяни, невозмутимо выслушавшая все обвинения и угрозы в свой адрес, медленно поднялась и повернула лицо к неиствовавшему гостю.

На Себастьяни глядела голубоглазая красавица лет двадцати. Он не верил своим глазам: годы сделали властительницу мужских сердец еще моложе и прекрасней. «Господи, да ведь это ее дочь!» — решил было генерал, но его vis-a-vis заговорила сама:

— А, вот наконец ты и пришел. Долго же мне пришлось ждать, однако дождалась. Да ты, я вижу, несколько удивлен? Ожидал увидеть мерзкую старушонку, а перед тобой молодая, прелестная дама. Да, здесь ты ошибся, дорогой, — и почему вы, мужчины, всегда считаете женщин глупее себя? Кто вас в этом убедил? Не правда ли, я стала еще обворожительней, еще неотразимее? Пойми ты это вовремя, как мы были бы счастливы! За эти годы я загубила души многих мужчин: они, как доверчивые мотыльки на огонь, летели в сети моей красоты: ты знаешь, мне не составит труда сделать любого мужчину своим безропотным слугой — упиваясь властью, я с наслаждением нанизывала новые и новые сердца на розовые шипы, а все из-за того, что ты когда-то отверг мои чувства… Только однажды я испытала чувство жалости — ведя на смерть твоего сына, но, увы, я не знала иного способа пробудить твою совесть… Но теперь ты осознал свою вину и пришел сюда, чтобы просить прощения, и я несказанно рада, ведь, как у нас говорят, лучше поздно, чем никогда. Я рада, что наконец-то завершится дуэль достойнейших мужей Франции и России, о подлинных причинах которой никто из них не догадывается. Да, дорогой, сегодня мы с тобой подпишем мирный договор, и, вот увидишь, поток невинной крови остановится в своем течении!

Себастьяни был всего более удивлен тем, что хитрая искусительница говорила с ним так, будто и не слышала гневной речи, не чувствовала его решительного настроя. Проявив небывалое самообладание, а может быть, просто лишний раз намекнув на неуязвимость собственной персоны, она так ловко обратила диалог в нужное ей русло, что генерал не знал, как ей возразить. Тем более что коварная, как всегда, использовала в игре свой главный козырь — женскую красоту, завораживая генерала взглядом, полным нежной страсти. Он готов был пойти на любые условия, только бы прекратить бойню, и хотел уже спросить, что должен для этого сделать, но дама словно угадала его намерения:

— А теперь, mon ami, приступим к главному. Наша размолвка слишком затянулась, и в знак примирения мы изопьем кубок божественной влаги!

Услышав эти слова, Себастьяни понял, что станет сейчас добычей хищницы, но на этот раз ничего не оставалось, как принять правила игры. А Цирцея тем временем уже пригубила питье и протягивала ему пенящийся бокал с алой розой в придачу. И бокал, и цветок взялись непонятно откуда, но Себастьяни уже ничем нельзя было удивить. Он отважно выпил содержимое кубка. Последнее, что он запомнил, — старый кожаный щит в дальнем углу залы…

* * *

Прошла всего лишь неделя после необыкновенных событий, а предсказания московской затворницы уже начали сбываться. Седьмого октября Император Бонапарт отдал приказ армии оставить русскую столицу. Огромная колонна дрожащих от холода, закутанных в экзотические одеяния французов с нелепым обозом трофеев уходила из непокоренного города через Калужскую заставу. Очевидец этих событий вспоминал: «Можно было подумать, что двигалась не великая армия, а караван кочевников или полчище древних времен, возвращавшееся после набега с рабами и добычей». Генерал Себастьяни покидал Москву уже знакомым ему путем, только теперь его сопровождал не флегматичный денщик, а сто пять тысяч войска.

С самого Покрова продолжались непрерывные снегопады. В тот день стихия особенно бушевала: снег валил хлопьями, вьюга заметала дороги.

Жарким июльским утром 1824 года по проселочной дороге одной из волостей Калужской губернии, поднимая клубы пыли, следовал щегольской экипаж. В здешней глуши подобной роскоши не видели с незапамятных времен, когда местный барин развлекался в столицах и имел собственный выезд. Золоченая карета неслась по деревням, распугивая домашнюю живность и вызывая неописуемый восторг крестьянских ребятишек, которых грозный форейтор норовил достать кнутом, чтобы не лезли под колеса.

На мягких сиденьях внутри сидела пожилая чета: важный седой старик в строгом черном сюртуке безупречного покроя с лентой ордена Почетного легиона в петлице, голубом шелковом платке вокруг шеи, охваченной белоснежным крахмальным воротничком, и величественная дама со следами былой красоты в чертах благородного лица, одетая подчеркнуто скромно, но со вкусом, выдававшим в ней особу высшего света.

Пассажиры оживленно беседовали по-французски, постоянно упоминая какого-то «бедного Жюля», причем старик не отрывался от окна, словно что-то искал, а его супруга не выпускала из рук гранатовые четки. Наконец господин, в котором выправка выдавала отставного офицера высшего ранга, сильно взволнованный, попросил возницу остановить экипаж, вышел на дорогу и долго озирался по сторонам, силясь что-то вспомнить; потом он спросил форейтора на ломаном русском, не знает ли тот поблизости кладбища французских солдат, погибших в войну с Наполеоном, но возница отвечал, что сам из другого уезда и о таком кладбище никогда не слыхал.

Карета снова понеслась по проселкам, каким-то холмам, перелескам. Господа были сильно удручены, по их виду можно было заключить, что такого поворота событий они никак не ожидали. Внезапно старик, который все это время продолжал следить за ландшафтом, мелькавшим за окном, вскочил как ужаленный. Глаза его были полны благоговейного ужаса. Дама, не понимавшая, что происходит, бросилась к мужу и тоже прильнула к стеклу. Картина, открывшаяся ее взору, была удивительна: от дороги до самого горизонта тянулось огромное поле роз, алых как кровь. Откуда в суровой северной стране взяться такому чуду? Как могли вырасти здесь эти нежные, прихотливые цветы?