— Ну раз русские дают такие печальные названия своим деревням, то Фортуна вряд ли будет благосклонна к ним на полях сражений, — сострил Жюль, которого ответ отца вполне устраивал.

— Дай Бог, чтобы ты оказался прав, мой мальчик! — задумчиво произнес боевой генерал. Перед его глазами проносились картины сожженного Смоленска, кровавая баталия у Бородина, и всюду — бесчисленные трупы солдат, героев, которых он водил в итальянский и австрийский походы, на усмирение строптивой Испании, неустрашимых бойцов, подавлявших сопротивление любого, самого сильного врага и сложивших головы здесь, за тысячу миль от родных очагов.

«Так ли уж невнимательна, неблагосклонна к русским судьба, если каждая победа над ними требует в жертву жизни стольких отборных бойцов? Неужто Господь и Пресвятая Дева склонны покровительствовать им, о чем твердит всякий пленный казак, а не нам, правоверным чадам всемогущей Католической Церкви?» — размышлял Себастьяни. В такие минуты самообладание предательски покидало его, наступало уныние, которое он, впрочем, отгонял, молитвенно перебирая четки, ибо знал, что чувство это — самый коварный враг военачальника, чей долг — в любой момент двинуть в бой верные полки во имя Императора и Франции и непременно победить.

Однако сейчас усилий воли и упований на Творца генералу явно недоставало — он не мог отогнать печальные мысли: «Бедный мальчик, неужели ему тоже не суждено вернуться во Францию, услышать приветственные крики парижан, неужели ему не придется принять лавры победителя вместе с боевыми товарищами? А милая Франсуаза — неужто она не обнимет больше единственного сына и материнская рука никогда уже не растреплет кудри маленькою Жюля? Наша семья не вынесет подобного удара: такое даже страшно вообразить!»

Забота о сыне постоянно владела всем существом Себастьяни. Генерал являл собой пример счастливого главы семейства. Красавица жена, дама света, урожденная Шантильи, хозяйка столичного литературного салона, подарила ему одну за другой трех очаровательных дочерей, неожиданно расцветших молоденьких барышень, но отец, конечно же, мечтал о наследнике, который приумножил бы боевые заслуги доблестного рыцарского рода и вступил во владение старым поместьем близ Авиньона. Господь, надо полагать, благоволил роду Себастьяни и внял молитвам супругов: сына назвали Жюлем. Он сразу стал любимцем большого семейства, его баловали и нежили. Начиная с трехлетнего возраста будущий генерал воспитывал в сыне качества, необходимые солдату Империи: выносливость, выдержку, умение повиноваться. При этом Себастьяни считал своим долгом дать маленькому Жюлю воспитание, достойное дворянина, выраженное в старом рыцарском девизе: «Душу — Богу, жизнь — Королю, сердце — Даме». Когда же пришло время похода на Восток, генерал не смог отказать сыну, выпускнику кавалерийской школы, в просьбе взять его с собой. Прошение назначить семнадцатилетнего Жюля своим адъютантом, поданное на Высочайшее имя, было удовлетворено, и вот уже несколько месяцев он неотлучно находился при Себастьяни.

В последнее время тот все больше тревожился за его судьбу, потому что видел, как армия все глубже увязает в проклятом русском болоте, и победоносный исход кампании уже не казался ему неизбежным. Себастьяни понимал, как тяжело юноше переносить неизбежные трудности походной жизни, замечал, какая недетская усталость порой сквозит в его взгляде, хоть тот и старался выглядеть молодцом. Куда уж ему тягаться с бывалыми вояками вроде полковника Дюрвиля! Этот Дюрвиль был неприятен Себастьяни, все в нем бросало вызов окружающим: показное геройство, манера держаться независимо, не признавать авторитетов и постоянно затевать словесные дуэли со старшими по званию. Правда, следовало отдать ему должное: воин он действительно был опытный, отчаянной храбрости человек, недаром сам Мюрат признавал в нем одного из лучших своих командиров и не раз докладывал Императору о доблести кавалериста.

Драгунский полковник Гюстав Дюрвиль участвовал, казалось, во всех знаменитых сражениях еще со времен Республики. Он помнил осаду Тулона, Аркольский мост, египетские пески, лихо рубил вражескую пехоту при Аустерлице. Ужасный синий рубец пересекал его широкоскулое лицо наискось от брови до подбородка — память об ударе казачьей шашки все при том же Аустерлице, нижняя челюсть сильно выдавалась вперед, как у большинства людей, обладающих непреклонной волей; эту определяющую черту характера в сочетании с гордыней старого легионера подчеркивал и массивный римский нос, разделенный шрамом пополам. В облике Дюрвиля чувствовалась здоровая простота бургундского крестьянина, каковым он и являлся, чего, впрочем, никогда не скрывал. Здоровье и физическая сила были теми достоинствами, которые угрюмый драгун ценил превыше всего в окружающих, однако в его полку было мало таких, кто мог бы сравниться с ним по этой части. Приятными манерами Дюрвиль не отличался — откуда им было взяться, а привычки человека из народа, наоборот, всячески культивировал: ел много и по преимуществу грубую пищу, из вин выше всего ставил портвейн — за крепость, а в России пристрастился и к водке: был большой охотник до женских прелестей, предпочитал пышногрудых пейзанок.

Себастьяни, конечно же, не мог быть симпатичен подобный тип. Он считал Дюрвиля закоренелым мужланом и старался общаться с ним лишь в границах служебного этикета: да строптивый офицер и сам не стремился сблизиться с чопорным генералом.

«И что мне за дело до этого парвеню? Почему в самые ответственные часы голова всегда забита какой-то чушью?» — негодовал Себастьяни, выходя из палатки на воздух с явным намерением проверить посты. Завтра его доблестному корпусу предстояло неожиданно атаковать русский арьергард — таков приказ маршала. Мюрат возлагает на кавалеристов Себастьяни большие надежды, и тот не мог подвести старого боевого товарища.

Надвигалась сырая осенняя ночь, какие нередки в средней полосе России. Поле, на краю которого был разбит бивуак, постепенно погружалось во тьму, ближний лес заволокло туманом, неприятно пахло дымом костров. Отовсюду слышались какие-то таинственные шорохи, пронзительные крики неведомых птиц, тревожное ржание лошадей. Чужая природа в этот вечер казалась Себастьяни особенно неприветливой, даже луна смотрела на французский лагерь враждебно, то и дело воровато прячась за тучи. Дома Шернишни, видневшиеся невдалеке, напоминали генералу огромных черных медведей, которые настороженно следят за непрошеными гостями, нарушающими их покой своим присутствием, и в любой момент готовы растерзать чужаков.

Суеверному провансальцу стало не по себе, и он поспешил к кострам, чтобы отвлечься от неприятных ассоциаций и убедиться в стойкости боевого духа своих солдат накануне сражения. Из разговора с подчиненными Себастьяни уяснил только то, что люди страшно устали от многодневного непрерывного следования по пятам за противником и единственное, что им сейчас необходимо, — хотя бы несколько часов здорового сна. Даже не проводя вечернего построения, генерал отдал соответствующее распоряжение дежурному офицеру, горнисты протрубили отбой, и за считаные минуты французы чудесным образом перекочевали из неприветливого Русского Царства в царство сладостных сновидений.

Гюстав Дюрвиль крепко спал, оглашая окрестность могучим храпом. Ему снилось нечто удивительное. Ничего подобного раньше он не видел ни во сне, ни тем более наяву. Вот он идет по какой-то жуткой, безотрадной пустыне. Вокруг ни травинки, только черная сухая земля до горизонта, а над головой бескрайнее багровое небо без единого облачка. Кажется, в природе нет больше других красок — только аспидный цвет земли и кровавый — неба. Какая-то нечеловеческая сила все гонит и гонит его вперед, а он спотыкается, падает, но снова поднимается и упорно идет к горизонту, сознавая, что в этом нет никакой необходимости, и в то же время влекомый мистическим предчувствием чего-то необыкновенного. Это предчувствие завладевает всем существом Гюстава, превращает великана-силача в своего покорного раба, стремящегося только скорее достичь неведомого чуда. Наконец он начинает терять силы и в изнеможении опускается на землю, но внезапно слышит властный женский голос, зовущий призывно-маняще: