— Да это же я, Никита Иванов! Теперь узнаешь, шурави? — вещал Тиллим, блистая открытой улыбкой.

Жесткое соприкосновение с омоновцем лишило его собственной памяти, взамен же дало память о годах, пережитых Захаром, от армейских потех лихой юности, десантной учебки и горячих боевых будней до сегодняшнего дня. Подобно опытному психологу, Папалексиев открыл для себя тончайшую структуру суровой души афганского ветерана Захара. Лишь затронув ее, можно было проложить путь к огрубевшему в боях и потасовках сердцу опытного воина, честно служившего Родине среди афганских долин и горных перевалов, где он потерял своего лучшего друга, армейского братка Никиту. Это потом уже Захар поступил бойцом в омоновскую группу захвата, а сегодня вот, пожалуй, впервые в жизни, полной стольких невзгод и утрат, идеальный герой-стоик, солдат Фортуны, по-настоящему растерялся, увидев перед собой человека, назвавшегося именем убитого друга.

— Какой Никита? — обескураженно переспросил он.

— Да я, я, Иванов Никита! — И Тиллим изрек любимое выражение погибшего десантника: — Спокойно, молодой человек! Поаккуратней, поаккуратней! Не надо так ручонками-то размахивать. Ну? Вспомнил?

— Ты знаешь Никиту Иванова? — пытался постичь происходящее омоновец.

— Ну даешь, Захар! Видно, богатым буду! Это я Никита, я!

— Так. Погоди. — Сбитый с толку Захар все никак не мог понять, кто же перед ним стоит. — Какой Никита?

— Да ты, брат, по второму кругу пошел… Да-а-а. Ну что, не верится? Не похож я на Никиту? — продолжал Папалексиев, честным, открытым взглядом глядя в глаза омоновцу, блестевшие недоверчивым огнем на фоне черной маски. Задержанные, не изменяя позы, стали с любопытством коситься на странную пару.

— Ты не Никита! — убежденно заключил Захар и приготовился уже наказать наглеца за столь жестокую и бестактную шутку, но Тиллим гнул свою линию:

— Очнись, брат! Мы же вместе под пули ходили, «кирзуху» с тобой из одного котелка хавали! Вспомни!

— Этого не может быть! Это нехорошо, зачем же так… Я не позволю так по святому! Мы с ним как братья были, пойми ты… Он грузом «двести» на дембель ушел… Из Афгана… А ты кто такой? Где ты был, когда мы с ним… Самозванец! Такими вещами не шутят! Откуда про Никиту знаешь? Говори, душу выну! — захлебываясь от ярости, ревел Захар и медленно надвигался на Тиллима.

— Из меня, братуха, духи душу не вынули, так что, если ты теперь вынешь, глупо будет, правда? А ведь я тогда без вести пропал, до груза «двести», брат, не дошло, как видишь, — самозабвенно играл Тиллим.

— Не гони! Никита был здоровый и высокий — под два метра, а ты? Шибздик полуторадюймовый! — с разоблачающим видом выпалил Захар.

— Что ты меня живого хоронишь? — возмутился Папалексиев. — Все тебе объяснять надо, недоверчивый стал! Раньше-то, когда старшина байки травил, кто его с открытым ртом слушал? То-то, брат! Был я здоровый, а теперь… Был герой, воин-интернационалист, а кто я теперь? Маленький человек, безработный — не нужен стал Родине. Да что говорить, от теперешней жизни еще меньше можно стать… Вот ты в ОМОН подался, ты знаешь, кому служишь? А я не желаю служить неизвестно кому! Мы ведь Союзу присягу давали, вспомни! Маленький я сейчас, верно, но, когда надо будет, вырасту. Увидишь еще прежнего Никиту!

— Слезу из меня выжать хочешь? Да Никита был такой… Сразу пять кирпичей мог сломать! Да у него… — продолжал разоблачение упрямый омоновец.

— Уж я-то помню, как мы с тобой их ломали, мне об этом рассказывать не надо. Если их сварить хорошенько, а потом просушить, можно и десяток сломать. Нашел ведь кому лапшу на уши вешать! Слушай, а ты не забыл, как нас с тобой деды к духовским позициям с ведром за гильзами посылали? Ведь ползали же тогда, а пули по песку чирк-чирк, ну как воробьи. А Сашку Ильченко помнишь из третьего взвода, который в плен раненый попал, а потом убежал да еще барана с собой прихватил? Такого вкусного плова я потом не ел никогда!

— И я! — неожиданно для себя признался Захар, но тут же с недоверием переспросил: — Стоп! Если ты Никита, скажи, в какой провинции мы воевали?

— Под Кандагаром, а потом нас перебросили в Баграм, — без запинки отрапортовал Тиллим и добавил: — Теперь веришь?

Этого было уже вполне достаточно, чтобы задеть Захара за живое и окончательно убедить в том, что он говорит со своим афганским братком, самым отчаянным парнем в их разведроте, вернувшимся с того света. В порыве дружеских чувств, ошалевший теперь уже от радости, он сорвал маску, и Тиллим увидел разрумянившееся от волнения лицо, слезы в глазах здоровенного детины, прошедшего огонь и воду. Захар кинулся к тому, кого еще несколько минут назад считал своим врагом, обхватил ручищами и, задыхаясь от избытка рвущихся наружу чувств, запричитал:

— Никита, Никитушка, живой, черт! Я же тебя по всем провинциям искал, ты бы хоть весточку какую за эти годы… Братишка, живой! Ты прости, не узнал… Что же с тобой сталось-то? Колючий какой, небритый…

Вжившийся в роль Тиллим уже не мог остановиться и продолжал предаваться «воспоминаниям»:

— А помнишь узбека, ну, который в Кандагаре сразу после учебки вместо команды «боевая тревога» стал орать «беда»? А когда прыгали с «Ила», помнишь, инструктор нам говорил, что за один такой прыжок янки получают пятьсот баксов, и ты перед выбросом сморозил: мол, дайте мне такие деньги, я и без парашюта сейчас сигану?

Он «вспоминал» смешные подробности армейского быта, лишний раз подтверждая житейскую мудрость, гласящую, что память сохраняет только хорошее. Двое взрослых мужчин хохотали, усиливая любопытство окружающих, с недоумением наблюдавших за их действиями, начисто лишенными какой-либо логики. Со стороны картина эта выглядела полнейшим абсурдом: сначала боец в маске обошелся со своей жертвой жестоко, а потом, после каких-то таинственных атакующих изречений задержанного, содрал с себя маску и со слезами на глазах стал душить его в объятьях. Слезы жертвы вполне можно было бы понять, но слезы нападающего… Зато Папалексиев теперь уже не сомневался, что Захар не сделает ему зла и задерживать не станет, однако у него был еще один козырь, который он не преминул использовать.

— Слушай, а как Наталья? — осторожно спросил мнимый Никита. У настоящего Никиты Иванова в Ленинграде была невеста, которую Захар тоже знал и безнадежно любил.

— Где же ты был-то столько времени? — мучительно вздохнув, после короткого молчания выдавил из себя помрачневший омоновец. — Она тебя долго ждала, а теперь, понимаешь… Сын у нас. Никитой назвали…

— Все нормально, брат. Жизнь! У тебя же семья, пацан, это же счастье, а ты плачешь. Все нормально! — успокаивал Тиллим расчувствовавшегося Захара.

— Да хватит обо мне, ты-то как? — спохватился тот, снимая с друга наручники. — Правда, что ли, без работы? Да я сегодня же…

— Не надо, Захар. Я же сказал: придет время и ты меня прежнего еще увидишь! Я сам тебя разыщу. А теперь все, идти мне пора. Счастья тебе, братуха! — И Тиллим быстрым шагом направился в сторону от несчастливого места. Пройдя несколько шагов, он вернулся и отдал Захару бумажники: