Едва мы успеваем сесть в машину, как начинается снег — настоящее чудо природы. Собаки лают и прыгают, неуклюже скользя; дети выбегают из домов и ловят снежинки на язык. Дерек и Вильма оставляют похоронные хлопоты и молча смотрят на небо. Друг другу, да и всем обитателям Сиполови, они скажут, что снег — доказательство того, что Рутэнн благополучно добралась до Мира Духов.

Но я думаю, что этот знак адресован и мне тоже. По мере того как мы приближаемся к Фениксу, снег становится все гуще. Он укутывает капот, и ветровое стекло, и пустые плоскогорья, и шоссе, пока все вокруг не становится белым, как платье невесты из племени хопи. Белым, как зимнее утро в Нью-Гэмпшире. В детстве я, бывало, часами стояла у окна и наблюдала, как снег запорашивает дома, словно волшебник накрывает их своим шарфом. Несложно было вообразить, как под этим шарфом все исчезает: кусты и кирпичные дорожки, футбольные мячи и живые ограды, заборы и разметка на асфальте. Несложно было вообразить, что когда волшебник сдернет свой шарф, то весь мир родится заново.

Фиц, по-моему, ничуть не удивляется, когда слышит мою просьбу. Он остается на стоянке с Софи и Гретой, задремавшими на заднем сиденье.

— Не спеши, — напутствует он меня.

И я вхожу в здание тюрьмы.

Кроме меня, там всего один посетитель. Отец садится за плексигласовой стеной и берет трубку.

— Все в порядке?

Я рассматриваю его: тюремная роба, повязка на левой руке, свежий шрам на виске. Его пробирает нервная дрожь, он постоянно оглядывается, как будто ждет нападения со спины. И это он спрашивает у меня, все ли в порядке!

— Ох, папочка…

И из глаз льются слезы.

Отец сжимает руку и ловким движением фокусника достает из кулака пучок бумажных салфеток. Только через несколько секунд он понимает, что не сможет передать их мне. Он грустно улыбается.

— Этому фокусу я еще не научился.

Когда мы показывали представления в доме престарелых, отцу приходилось уговаривать меня помочь ему с исчезновением. Он объяснил мне, как этот трюк работает на самом деле («Чего не видят, в то не верят»), но я все равно верила, что, как только черная завеса опустится, пропаду навсегда. Я так переживала, что он прорезал для меня крохотное отверстие в занавеске. Если я смогу за ним присматривать, сказал он, то уж точно не исчезну.

Я и забыла об этом отверстии и вспомнила только сейчас. И задумалась, помнила ли я, пускай на подсознательном уровне, как мы сбежали из дому. Ведь даже в шесть лет я не могла до конца поверить, что он вернет меня обратно.

Возможно, если бы день не выдался таким кошмарным, я по дороге домой заметила бы, что Фиц говорит все меньше и меньше. Но я была полностью поглощена мыслями о Рутэнн и об отце. Паника настигает меня только тогда, когда мы останавливаемся у трейлера и я вижу припаркованную машину Эрика. Два дня назад — хотя кажется, что все двести, — я оставила его в больнице, разозлившись на то, что он добросовестно выполнял свою работу.

— Зайди первым, — прошу я Фица. Я не помню случая, когда обратилась бы за помощью к кому-то другому. — Прими на себя первый удар.

— Не могу.

— Пожалуйста! — Я поворачиваюсь и смотрю на заднее сиденье, где Софи сонно посапывает у собаки под боком. — Можешь ее занести…

Фиц смотрит на меня, но по лицу его невозможно понять, о чем он думает.

— Не могу. Я занят.

— Чем?

Он вдруг вспыхивает, и это настолько не похоже на Фица, что я в ужасе отшатываюсь.

— Черт возьми, Делия, я проехал шестьсот миль, а ты даже не пыталась поддержать разговор!

Щеки мои заливает румянцем.

— Прости. Я думала…

— Что? Что мне больше нечем заняться? Что у меня нет своей жизни? Что мне приятнее возить тебя к черту на рога, чем заниматься вот этим?

С этими словами он обхватывает мое лицо руками и неумолимо, как магнит, притягивает меня к себе. Наши губы смыкаются грубо, с горечью; щетина царапает мне кожу, и жжение от этого чем-то напоминает раскаяние.

Он не Эрик, поэтому губы наши движутся в непривычном ритме. Он не Эрик, поэтому мы сталкивается зубами. Он держит ладонь у меня на затылке, как будто боится, что я исчезну. Сердце мое бьется с невероятной силой.

— Мамуля!

Фиц отпускает меня, и, обернувшись, мы видим, что Софи с любопытством глядит на нас.

— О господи… — бормочет он.

— Софи, солнышко, — быстро нахожусь я, — тебе просто приснился сон. — Я неловко вылезаю из машины и так же неловко беру дочь на руки. — Иногда забавные вещи видишь во сне, правда?

Она снова обмякает у меня на плече. Из машины выскакивает Грета. Фиц уже тоже успел выйти.

— Делия…

В трейлере зажигается свет, открывается дверь. По алюминиевой лесенке спускается в одних трусах Эрик. Он берет у меня Софи как товар, за который внес плату.

Прежде чем я успеваю что-то сказать, ночь взрывается ревом мотора. Это Фиц, подняв облако пыли и гравия, уносится прочь.

— Звонила сестра Рутэнн. Хотела узнать, как ты добралась, — тихо, чтобы не разбудить Софи, говорит Эрик. — Она мне обо всем рассказала.

Я молчу. Он укладывает Софи в кровать и закутывает ее в одеяло. Потом закрывает дверь в крохотную спальню и кладет руки мне на плечи.

— Ты в порядке?

Я хочу рассказать ему о резервации хопи, где земля у тебя под ногами готова в любой момент рассыпаться. Хочу рассказать о том, что совы умеют предсказывать будущее. Хочу рассказать, что чувствуешь, когда с высоты в двадцать этажей летит человек, а на небе тучи складываются в его силуэт.

Я хочу извиниться.

Но вместо этого я только безутешно рыдаю. Эрик опускается на корточки и обнимает меня.

— Ди, — просит он чуть позже, — ты можешь пообещать мне одну вещь?

Я отстраняюсь, решив, что он, как и Софи, видел нас в машине.

— Какую?

Он сглатывает ком в горле.

— Что я не стану таким, как твоя мать.

Сердце у меня сжимается.

— Эрик, ты больше не будешь пить.

— Я не о выпивке, — говорит он. — Я просто боюсь потерять тебя, как потеряла она.

Эрик целует меня с такой нежностью, что я теряю последние крохи самообладания. Я целую его в надежде обрести веру, сравнимую по глубине. Я отвечаю на его поцелуй, хотя по-прежнему ощущаю вкус Фица — как конфету, украденную и спрятанную за щекой. Никогда бы не подумала, что в этот момент мне может быть сладко.

«Я это сделал», — говорит моя память.

«Я не мог этого сделать», — говорит моя гордость и остается непреклонной.