— Рутэнн, — говорит она, — в этой горе пещера!

— Это не пещера, Сива. Это дом.

Стоит приблизиться, и я понимаю, что она права: в известняке вырезаны сотни маленьких комнаток, одна над другой — как в жилом комплексе самой матери природы. По извивающейся дорожке мы поднимаемся к одной из этих горных «квартир».

Софи и Грета, охваченные восторгом, бегут от кедра, криво выросшего в «дверях», в конец пещеры. Задняя стена обуглена, пахнет там ломким солнцем и неистовым ветром.

— Кто здесь жил? — спрашиваю я.

— Мои предки… hisatsinom. Они пришли сюда после извержения вулкана в тысяча шестьдесят пятом году, когда их землянки и фермы на полянах засыпало пеплом.

Софи гоняется за Гретой вокруг груды камней — здесь когда-то, видимо, разводили огонь. Очень легко представить людей, сидящих вокруг этого костра: они рассказывают друг другу сказки на ночь в абсолютной уверенности, что по соседству десятки других семей заняты тем же. Глагол «принадлежать» не зря созвучен слову «надо»: принадлежать — это человеческая необходимость.

— Почему они отсюда ушли?

— Нельзя всю жизнь сидеть на одном месте. Даже если не шевелишься, мир вокруг тебя претерпевает изменения. Кое-кто считает, что здесь началась засуха, но хопи говорят, что hisatsinom исполняли предсказание, согласно которому они должны скитаться сотни лет, прежде чем смогут вернуться в мир духов.

На тропу, по которой мы пришли сюда, уже выползают первые туристы-муравьи.

— А тебе никогда не казалось, что ты смотришь на все вверх тормашками? — спрашивает Рутэнн.

— В смысле?

— Что, если похищение — это еще не вся история Делии? Что, если исчезновение было не самым важным событием в твоей жизни?

— Что же может быть важнее?

Рутэнн поднимает лицо к солнцу.

— Возвращение, — говорит она.

Резервация хопи — это крохотный пузырек внутри гигантской резервации навахо, раскинувшейся тремя длиннопалыми плоскогорьями в шести с половиной тысячах футов над уровнем моря. Издалека они похожи на оскал великана, вблизи — на жидкое тесто, льющееся из невидимого кувшина.

Почти двенадцать тысяч хопи живет в мелких деревушках, одна из которых, Сиполови, расположена во Второй Месе. Оставив машину, мы взбираемся на холм, усеянный глиняными черепками и костями. Рутэнн объясняет, что это давняя традиция — закапывать еду в золу у основания дома, чтобы не голодать в тяжелое время. На гребне холма расположена пыльная квадратная площадка, по периметру облепленная одноэтажными домишками. Взрослых нигде не видно, только трое ребятишек чуть старше Софи время от времени выскакивают из тени между жилищами, чтобы снова скрыться там подобно призракам. Двое псов тщетно пытаются догнать свои хвосты. На крыше одного дома сидит орел, у лап его покоятся чаши и ярко разрисованные деревянные игрушки.

Из окон доносится музыка: записи народных песен, мультфильмы, реклама. В Сиполови, в отличие от многих других деревень, проведено электричество. Рутэнн рассказывает, что в Олд Орайби, например, старейшины отказались принимать дары от pahanas, поскольку боялись, что те потребуют что-то взамен. Водопровод здесь появился только в восьмидесятых годах, а до того воду носили ведрами из источника на вершине плоскогорья. Иногда во время дождя в здешних лужах еще можно увидеть рыбу.

Рутэнн берет меня под руку.

— Идем, — торопит она. — Вильма уже заждалась.

Вильма — это мать Дерека, который танцевал с обручами пару недель назад. Не смея ослушаться, я направляюсь вслед за Рутэнн в небольшой, на одно окно, каменный домик на краю площадки. Она без стука открывает дверь, выпуская наружу густой запах рагу и кукурузы.

— Вильма, — говорит она, — у тебя что, noqkwivi пригорело?

Вильма оказывается моложе, чем я ожидала, — ей всего лет на пять-шесть больше, чем мне. Когда мы входим, она как раз пытается причесать маленькую девочку, которая напрочь отказывается сидеть спокойно. Заметив Рутэнн, Вильма расплывается в улыбке.

— Да что может эта тощая старуха вообще знать о еде? — восклицает она.

В доме полно женщин в халатах всех цветов радуги. Многие из них похожи на Вильму и Рутэнн: должно быть, сестры или тетки. На белых стенах развешаны куклы кацина, о которых Рутэнн мне когда-то рассказывала, а в углу стоит телевизор, увенчанный вазой с цветами из бумажных салфеток.

— Чуть не опоздала! — укоризненно качает головой Вильма.

— Ты же знаешь, я никогда не опаздываю, — отвечает Рутэнн. — Если обещала прийти, пока кацины еще здесь, значит, приду.

Женщины переходят на стремительное, журчащее наречие хопи, и я не понимаю ни слова. Я жду, пока Рутэнн меня представит, но этого не происходит, и что самое странное — никого такое положение вещей, похоже, не удивляет.

Непоседливая девочка наконец причесана и подходит к Софи. Говорит она на безупречном английском.

— Хочешь порисовать?

Софи нерешительно отрывается от меня и, кивнув, следует за девочкой в кухню, где их ждет чашка с мелками. Они принимаются рисовать на квадратах коричневой бумаги, вырезанных из продуктовых пакетов, я сажусь рядом с пожилой женщиной, которая плетет блюдо из листьев юкки. В ответ на мою приветливую улыбку она лишь хмыкает.

Дом представляет собой причудливую комбинацию прошлого и настоящего. Я вижу каменные чаши, в содержимое которых женщины добавляют перемолотую вручную голубую кукурузу. Вижу молитвенные перья вроде тех, что привязаны к паловерде Рутэнн или рассыпаны по Ореховому каньону. Но пол здесь застелен линолеумом, пьют здесь из пластиковых стаканчиков, а столы накрыты синтетическими скатертями. У пластмассовой корзины для стирки сидит девочка-подросток и покрывает ногти на ногах ярко-алым лаком. Два мира трутся здесь друг о друга, и для всех присутствующих, похоже, не составляет труда усидеть на них, как на двух стульях.

Рутэнн с Вильмой о чем-то спорят — я понимаю это по интонации, по возросшей громкости и пылкой жестикуляции. Внезапно раздается пронзительный вопль — это ухнула сова, я помню этот звук по лесным прогулкам в Нью-Гэмпшире. Женщины тревожно перешептываются и выглядывают в окно. Вильма говорит что-то на языке хопи, но я готова поклясться, что это означает «Говорила же я тебе!».

— Идем, — велит Рутэнн, — я покажу тебе окрестности.

Софи, судя по всему, увлечена рисованием, потому я покорно выхожу вслед за Рутэнн.

— Что происходит? — спрашиваю я.

— На завтра назначена церемония Niman, в переводе — Домашний Танец. Это последний танец, прежде чем кацины вернутся в мир духов.

— Я имела в виду, что с Вильмой? Наверное, не следовало мне ехать сюда…

— Она не из-за этого злится, — успокаивает меня Рутэнн. — Дело в сове. Услышать сову — плохая примета, кому же это понравится.