– Вы…

– На мой взгляд, это лучший выход из создавшегося положения. Дуэль смывает то, что было до нее, и довольно часто становится началом искренней дружбы. Секундантами в таком деле вполне могут стать мои сыновья.

– Я слишком женщина, чтобы… Я передам ваш совет моему мужу. Он вам очень благодарен.

– Вы мне об этом уже говорили. Так что именно ответил регент?

– Мы можем лишь догадываться, но распоряжения герцога Ноймаринен говорят сами за себя.

Графиня Савиньяк снова сощурилась и предложила гостье уэртского сыра. Он был излишне сладковат, потому его и осталось больше всего. Арлетта обоснованно рассчитывала к Излому пополнить запас, но вмешались метели, и сыр запаздывал. Вместе с прочими подарками Бертрама, которых просто не могло не быть, и письмами Рокэ. Если он их, конечно, написал.

У поворота на Доннервальд папаша Симон заупрямился, хоть и вежливо.

– Вы уж простите, сударь, – объяснял палач, – только дозвольте мне вместе с вами к его преосвященству. Утром я всяко вперед вас выеду: и квартиру проверю, и трактиры вокруг, чтоб никакого обмана не было, а то всякое бывает. Помощнику моему бывшему достался раз харчевник, в колбаски стыдно сказать, что добавлял.

– Хорошо, – не стал вникать в подробности Руппи. – Или, если говорить о колбасках, скверно.

– То есть, – со своей всегдашней обстоятельностью уточнил Киппе, – я сейчас еду с вами?

– И сейчас, и потом. С чего тебе отец Луциан вдруг понадобился?

– Отпущение получить хочу, а то куда ни сунься – грех. Приказ фельдмаршала не исполнить нехорошо, устав гильдейский нарушить – и того хуже.

– Так дали ж тебе отпущение, – напомнил Руппи. – И мне заодно, сразу, как я Вирстена пристрелил… Или я тебе передать забыл? Извини, у меня после боя с головой не в порядке было.

– Зря вы так на себя, – не одобрил папаша Симон, он самоуничижений вообще не одобрял. – Передали вы мне всё, только сомневаюсь я, что такое отпущение силу имеет. Его преосвященство не только о Создателе думает, но и по сторонам глядит. Вы не думайте, я к господину фельдмаршалу со всем уважением, и то, что в обиду он впал, понимаю, но на то ему и власть дадена, чтоб первым себя под уздцы хватать, а остальных уже потом. Благословенный список только кесарь менять может, с кардинальского одобрения.

– Потому отец Луциан тебе грехи и отпустил, – Руппи вслед за начальником конвоя завернул коня к постоялому двору со здоровенной крылатой бочкой на вывеске.

– Потому ли? – усомнился палач, успешно повторяя хозяйский маневр. – На Первый Суд нам с вами не завтра идти, успеем душу спасти, а фельдмаршал, если б его преосвященный Луциан не унял, мог и на вас взысканье наложить, и на меня. И душу б запачкал, и делу бы навредил. Я-то ладно, а если б вас под арест или, того хуже, – из армии? Люди б не поняли, многие только из-за вашей удачи не дезертируют.

– Ну, ты скажешь! Хороша удача, чудом не прирезали.

– Именно что чудом, – сбить папашу Симона с мысли Руппи и раньше не удавалось, и теперь не удалось. – Послал вам Создатель спасителя, так что теперь вы взаймы живете.

– А Бруно? – внезапно развеселился Фельсенбург. – Он ведь тоже взаймы, и как бы не больше.

– Только не у Создателя, – уточнил палач, – а у вас и Ворона этого. Сам ведь до беды и довел! Фок Вирстена распустил и его преосвященству не верил, вот и пришло вразумление.

Да уж, вразумленьице! Мало того, что куча трупов, еще и посуду перебили… Кесарский фарфор, это вам не кот чихал. Адъютантов новых наберем, а где в Гельбе тарелку с серебром взять? Хорошо хоть портьеры отстирали…

– Сударь, – Киппе понял, что с хозяином что-то не так, но почему – не сообразил. – Прошу меня простить, зря я про господина фельдмаршала заговорил.

– Не зря, – буркнул Руппи, въезжая в ворота, у которых ждал высокий человек, в сумерках показавшийся братом Орестом.

– Добрый вечер, полковник, – поздоровался он, когда Руппи поручил не слишком довольного Морока конюху. – Можете называть меня отец Филибер. Его преосвященство вас ждет, но, возможно, вы для беседы слишком устали?

– С чего бы? Киппе, я отцу Луциану про вас скажу, а пока устраивайтесь. Отец Филибер, я вполне готов к разговору. Постойте! Это ведь вы узнали про измену фок Гетца? Как ваши раны?

– Их больше нет, хотя еще немного, и не было бы уже меня.

На сей раз отец Луциан занял мезонин, в котором имелось аж три комнатки. В самой дальней был накрыт стол – кормить наследника Фельсенбургов у «львов» вошло в привычку.

– Мир тебе, – стоящий у печки епископ обернулся и неторопливо двинулся навстречу, – хотя бы на ближайший месяц. Что фельдмаршал?

– Теперь за него отвечает Рауф. Чтобы добраться до Бруно снаружи, нужно не меньше полка, а внутри изменников остаться не должно.

– Их не осталось, – обнадежил адрианианец, однако развивать свою мысль не стал. – Говорить лучше за ужином. Как ты помнишь, в ордене Славы никто никому не прислуживает.

– Я помню, – не стал чиниться Руппи, усаживаясь за стол. – А вот что я могу забыть, так это спросить вас про Симона Киппе. Он не уверен, что отпущение, которое вы дали нам за Вирстена, правомочно.

– Об этом можно рассуждать долго, – епископ разломил лепешку и неторопливо принялся намазывать маслом. – По большому счету грехи отпускает Создатель, вернее, отблеск его, что именуется совестью и пребывает с некоторыми из нас от рождения до смерти. Те, чья совесть не слепа и не чрезмерна, помнят свои вины ровно столько, сколько нужно. Они не простят себя прежде времени, кто бы ни отпустил им грехи, и не осудят зря, кто бы их ни обвинял. Эти люди готовы в любой миг предстать пред Создателем и не нуждаются в слугах Его. Таков, по мнению святого Оноре, с которым я полностью согласен, герцог Алва. Очень возможно, со временем станешь таким и ты, но у большинства совести либо слишком много, либо нет вовсе. Отсюда и нужда в законе и в страхе хотя бы пред высшим судом, это не откроет бессовестным двери в Рассвет, но послужит уздой, пока они еще средь живых.

– Мне кажется, я сразу и понимаю, и нет. – Руппи тоже приналег на лепешки, но маслу предпочел соус. – Но как быть с папашей Симоном?

– У него совести чуть больше, чем следует, и к тому же она привыкла ходить одной и той же дорогой. Как лошадь булочника, что каждый день без понуканий идет от дома к дому. Если за ночь один из домов сгорит или на дорогу упадет дерево, она растеряется. Симон Киппе всегда жил по совести, но ему казалось, что он живет по уставу гильдии и законам кесарии. И вдруг фельдмаршал, живое воплощение закона, требует от мастера переступить через, как тому кажется, Благословенный список, а на самом деле – через совесть. Мастер отказывается, но чувствует вину и хочет получить подтверждение своей правоты.