Я молчу. Он прав. Фармер действительно показался мне красивым. Он бьи красив, прежде чем устроил весь этот бедлам.

— Малахольный народ эти переплетчики. Де Хэвиленд ничем не лучше. На новенького я возлагал большие надежды, но, кажется, все они из одного теста.

Я не отвечаю. Мне хочется стать невидимым. — Изнеженные слабаки, — он жестом повелевает мне подбросить дров в камин. — Они нарочно взращивают в себе деликатность, будто бы слабость — почетный знак отличия. Бесхребетники. Де Хэвиленд зовет себя художником. Но вся-

кий переплетчик — всего лишь прямая кишка, через которую должно пройти дерьмо, прежде чем принять иную форму. — Он вытягивает шею, пытаясь разглядеть лежащие на столе книги, но те слишком далеко, и он решает не вставать.

Я делаю полшага по направлению к буфету, где стоят графины. Он даже не смотрит в мою сторону, но произносит резко, словно ударив хлыстом:

— Довольно. Сядь.

Мне нужно спиртное, чтобы смягчить неприятную сухость в горле, но я лишь сглатываю слюну. Подтаскивая стул от стола к центру комнаты, я представляю, как меня окутывает плотный серый туман. Решит ли он, что я веду себя послушно? Или усмотрит в моих действиях вызов? После долгого молчания он произносит;

— Хорошо, что этот тип успел закончить, прежде чем ему поплохело.

— Закончить?

— С Нелл. — Отец смотрит на меня и улыбается. — Мой дорогой Люциан, не надо так напрягаться. Постарайся хотя бы сделать вид, что компания твоего старика тебе приятна. — Если переплетчики так тебе ненавистны... — Я замолкаю. — То что? Люциан, прошу, расслабься, не смотри на меня так, будто у тебя рука попала в колесо. — Он смеется. На его фабриках такое случается раз в пару месяцев; руки рабочих попадают в механизм; люди лишаются конечностей. И работы.

— Переплетчики. — Случившееся сегодня распалило мою ненависть; мне словно срочно понадобилось выкашлять комок слизи. — Если ты считаешь их паразитами, зачем платишь им? Если сравниваешь их с прямой кишкой, зачем забираешь их дерьмо себе?

Мне хочется, чтобы он разозлился. Хоть я его и боюсь, мне доставит удовольствие увидеть его гнев. Но он спокоен.

— Ты прав, мой мальчик. Это сравнение неуместно. — Отец откидывается в кресле и заводит руки за голову. Взгляд его падает на застекленный шкафчик у окна. Со стороны кажется, будто он с рассеянной улыбкой разглядывает страусиное яйцо и изящные резные фигурки из слоновой кости.

Я резко отворачиваюсь и смотрю в камин. Пламя почти погасло. Серый пепел толстым слоем пыли покрывает тлеющие угли. У самой каминной решетки лежит обгоревшая полоска кожаного корешка, скрутившаяся в спираль. Часть букв съедена пламенем, но несколько по-прежнему можно различить: МЕТТ МЕР. Два часа назад я ничего не знал об Эмметте Фармере, а теперь вздрагиваю, увидев обрывки его имени. Я складьшаю руки на груди.

Отец шевелится в кресле. Не глядя на него, я понимаю, что он повернулся и смотрит на меня.

— Что на этот раз?

Он не перестает улыбаться.

— Воспоминания Нелл... Скажи, ты всегда действуешь одинаково? Или кого-то заманиваешь соблазном, кого-то шантажом, а кого-то просто берешь силой? — У меня срывается голос. Как легко я могу все представить! Значит ли это, что я похож на него, раз вижу все так отчетливо?

— Ты же знаешь. Люциан: моя библиотека в твоем распоряжении. Если тебе любопытно...

Он наслаждается моей реакцией. Он знает, что я знаю, и ему это нравится.

Газовое пламя вспыхивает, и кажется, что лепной шнур на потолке покачивается и подрагивает. Когда лампа тускнеет.

В комнате становится темнее, чем прежде, такое ощущение, будто она уменьшилась в размерах.

Бьют часы. Еще совсем не поздно. Отец потягивается и откидьшает голову. Я поднимаюсь. Он следит за мной, но я молчу. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи. — Он зевает. — Ах, вот еще что. Люциан... Д а ?

— Увидишь Нелл — скажи, что у нее ровно один день, чтобы отмыть ковер, иначе я вычту стоимость из ее жалования.

Кто-то зажег лампы в моей спальне и развел огонь в очаге. Я встаю к нему как можно ближе. Сперва мне холодно до дрожи. Потом вдруг становится жарко, и я покрываюсь испариной. Повернувшись к окну, раздвигаю шторы. Пот на лбу мигом высыхает на холодном сквозняке. Капли дождя барабанят в стекло, словно гость, отчаянно желающий войти. Я вижу в окне свое отражение, а за ним — густую туманную тьму. Сквозь пелену дождя по обе стороны ворот мерцают фонари.

Отворачиваюсь от окна и оглядываю свою комнату. Она совсем не похожа на отцовский кабинет. Почти пуста: в ней есть кровать, стул, стол и сундук. Свет газовой лампы окрашивает голые белые стены в цвет желтого песчаника и отбрасывает на них мягкие тени. Все остальное, кроме стен, подсвечено красноватыми отблесками пламени. Мрак подкрадывается из углов. Покрывало на кровати блестит, как шелковое. Моя комната — единственное место, где я чувствую себя в безопасности.

Мне снова становится холодно. Я надеваю халат, запахиваю его поплотнее и подвигаю стул к камину. Сижу там все-

го несколько секунд и смотрю на огонь. Но надолго меня не хватает; я снова встаю и подхожу к сундуку у изножья кровати. Под грудой одеял у меня тайник. Там лежит полупустая бутылка бренди^ но я ищу не ее. Я достаю другой сверток, сажусь и разворачиваю его.

Кусок полотна падает на пол. Лампа слишком далеко, букв не разобрать, но вставать не хочется. Я и так знаю книгу почти наизусть.

Воспоминания о детстве Уильяма Лэнгленда, эсквайра.

Отец подарил мне это на двенадцатый день рождения. «Воспоминания Уильяма Лэнгленда» стали первой книгой, которую я прочел от начала до конца. Я и раньше видел книги: они были у нас в школе, и учителя не уставали повторять, как высоко они ценятся. Книги бесценны, твердили они. Моего приятеля вьшороли за то, что посадил на страницу кляксу. Но в школьных книгах содержались воспоминания дряхлых ученых, отчаянно нуждавшихся в паре монет на спокойную старость. Никому не было дела до их жизни, проведенной за преподаванием геометрии, экспериментами с призмами или разведением пчел. В библиотеке мы прятались или плакали; в старших классах она стала местом кратких грубоватых любовных встреч. Никто не ходил туда читать. Книги еле слышно поскрипьшали на полках, точно повелевая нам не лезть не в свое дело. Их свезли туда, чтобы произвести впечатление на родителей; они были такой же частью школьной обстановки, как витражи или новое поле для крикета.

Но «Воспоминания Уильяма Лэнгленда»... о, то была совсем другая книга. Я хорошо помню день, когда мне ее подарили. Мать всегда устраивала событие из дней рождения и суетилась вокруг нас с нервозным энтузиазмом, в любой момент о с* r 0 *>с •:*

грозившим обернуться истерикой. Подарки раздавала она, не отец. В том годуя получил крикетную биту или фехтовальную рапиру, уж не помню, что именно, и я поблагодарил ее за это так горячо, как только был способен. В честь дня рождения устроили чаепитие с тортом, украшенным фигурками ядовито-зеленого цвета; прежде чем мы начали есть, их пришлось снять. На праздник явились девочки в платьях с рюшами и мальчики в пузатых бриджах, и те, и другие в сопровождении нянь. Гости заполонили всю гостиную, и я заметил, что мать неприязненно поджала губы. От сладкого у меня разболелась голова. Когда гости начали уходить, я попытался ускользнуть во двор, но мать немедля вызвала меня обратно.