— Люциан, — снова произносит Эмметт Фармер. Пытаясь подняться на ноги, он хватается за край стола для опоры и промахивается. Судорожно моргает. — Прошу, Люциан...

Его глаза закатываются, и на мгновение я вижу лишь белки и пустой взгляд. Потом он падает вперед, ударяясь челюстью об пол. В его горле что-то булькает; жидкость выливается на пол изо рта. Он дышит: значит, живой.

Воцаряется тишина.

Что мне делать? Фармер не шевелится, и мысль о том, чтобы прикоснуться к нему, уже не кажется такой ужасной. Я мог бы проверить его пульс, но я вижу, что грудь его вздымается и опускается. Я мог бы перевернуть его, чтобы он не захлебнулся собственной рвотой, но он и так лежит лицом вниз, а спазмы прекратились. Я опускаюсь рядом с ним на одно колено и осторожно протягиваю руку. Что делать дальше, я не знаю. Пожалуй, надо вьыснить, в сознании он или нет. Но стоит мне коснуться его одежды костяшками пальцев, и меня начинает лихорадить. Я отдергиваюсь. Нужно прийти в себя, пока кто-то не обнаружил нас. Шатаясь, я поднимаюсь на ноги и выливаю в бокал последние капли бренди. >^аряясь о край стакана, графин дребезжит, как стучащие зубы. Я пью до дна и проливаю бренди на воротник. Капли стекают по шее и смешиваются с холодным потом на груди. Красные цветы на обоях взирают на меня разинутыми ртами; кажется, что они разевают свои пасти

все шире и шире за завесой дыма из очага. Представляю, как стал бы насмехаться надо мной отец, увидев, как я дрожу. Нужно прийти в себя.

Чтобы успокоиться, я часто прибегаю к такому трюку: представляю, что надо мной нависает серая стена, громадная, безликая и абсолютно плоская. Она полностью заслоняет обзор. Я закрываю глаза и встаю перед ней, представляю, как она поднимается выше и окружает меня со всех сторон. Наконец я оказываюсь внутри серого пузыря размером с бесконечность. Я один. Ничто не может причинить мне вред. Ничто не пробьется сквозь стену.

Открываю глаза. Лихорадочная дрожь прошла. Комната больше не расплывается перед глазами. Меня окружают роскошь и тишина, бархат, кожа и черное дерево. Старинные напольные часы, фарфоровые собачки на каминной полке, витрина с диковинками. Кабинет джентльмена, как с картинки в журнале. Только тело на полу у камина здесь явно лишнее.

Подхожу к потемневшей картине, на которой изображен незнакомый горный пейзаж, и смотрю на свое отражение в стекле. Я выгляжу ужасно, но по крайней мере могу взглянуть себе в глаза. Откидываю прядь мокрых волос со лба, поправляю галстук и подтягиваю узел так высоко, что влажного пятна на воротнике почти не видно. От меня пахнет бренди, но это дело обычное.

Наконец я звоню в колокольчик, сажусь в кожаное кресло у камина и кладу ногу на ногу. Я спокоен. Я контролирую ситуацию. Когда войдет Бетти и спросит, что мне нужно, мой голос не дрогнет. Велю ей принести еще бренди и вежливо попрошу убрать переплетчика с коврика и выставить вон в приличествующей манере. Что значит «приличеству-

ющая манера», мне неизвестно; если Бетти поинтересуется, я пожму плечами и велю ей спросить у кого-нибудь другого.

Стараюсь не смотреть на Фармера, и взгляд падает на овальный стол, который отец использует как письменный. На столе разложены книги, что принес давеча Фармер. Видно, что я их листал и что-то искал. Не знаю, разозлит ли это отца. Вот что хуже всего: невозможно угадать, что его разгневает. Но если он разозлится...

Делаю вдох. Представляю, как меня окружает серая стена. Гладкая. Ровная.

Дверь открывается. Я даже не вздрагиваю; я надежно укрыт стеной. Откашлявшись, обращаюсь к вошедшему: — Уберите этот бедлам, да поскорее.

Я не слышу ответа. Лишь шаг. Не женский шаг. Серая стена рушится, и я оказываюсь в мире острых углов, где все вызывает дурноту. Оборачиваюсь и с трудом поднимаюсь с кресла. Кружится голова; чтобы сосредоточиться, я больно прикусываю язык. Жалкое, должно быть, зрелище.

Отец слабо улыбается мне: любой, кто не знает его, назвал бы эту улыбку рассеянной.

— Прости, я решил, что это слуги.

— Одно неосторожное слово, — со вздохом произносит он, — может означать разницу между победой и поражением. Будь внимательнее, болван.

Мое лицо вспыхивает. Я стискиваю зубы.

Отец обходит темные лужи рвоты и дотрагивается до Эмметта Фармера носком ботинка.

— Ну что за непотребство. Надеюсь, ты тут ни при чем. — Нет! Я... — Он поднимает палец вверх, и я замолкаю. — Опиши, что тут стряслось. Будь краток.

Проглатываю комок в горле. Как найти подходящие слова и объяснить ему, что тут стряслось? То, как Фармер смотрел на меня, прежде чем лишиться сознания, как произносил мое имя, ужас на лице человека, которого насильно вынудили вспомнить часть его собственной жизни, — боюсь, отец не захочет этого знать.

Он вскидывает бровь.

— Не спеши.

Я знаю, что он имеет в виду противоположное. — Он упал в обморок.

Глаза сами косятся в сторону камина. От книги совсем ничего не осталось, а если и осталось, обугленные клочки не различить среди тлеющих углей. Почему мне не хочется ни о чем рассказывать OTi^y?

Он крутит пальцем в воздухе, намекая, что я недоговариваю. — Понятия не имею, что с ним такое. Он собирался уходить, а потом его вдруг вырвало на твой ковер.

— Весьма изящно. И это все?

Он знает, что не все. Отвожу взгляд и пожимаю плечами; стоит посмотреть ему в глаза, и он поймет, что я пытаюсь перечить ему по-своему, незаметно и трусливо. Но долго вьшосить тишину я не в силах. И Фармер... скорее бы его отсюда убрали. Слышатся легкие шаги.

— О, сэр, простите, я не ожидала... — Я оборачиваюсь; Бетти делает книксен и нервно прячет под чепец выбившийся локон. Будь в комнате я один, она бы так делать не стала. — Что мне... — Тут она замечает недвижное тело на полу и коротенько взвизгивает, но вовремя замолкает. Видимо, решает, что Фармер мертв.

Отец даже не смотрит в ее сторону.

— Отправьте его в мастерскую де Хэвиленда. Там о нем позаботятся.

— Да, сэр. — Она не понимает, что происходит, но слишком боится моего отца и поспешно ретируется, не забыв сделать книксен. В коридоре она пускается бежать, а решив, что оказалась вне зоны слышимости, переходит на крик.

Мы стоим и молчим. Наконец приходят кучер и лакей; оба пахнут табаком и лошадьми. Увидев отца, они встают на пороге как вкопанные, но тот подзывает их, и они поднимают Фармера. Кучер взваливает его на плечо. Фармер стонет; из его горла с бульканьем вырывается очередной фонтан рвоты. Я никакие реагирую. Демонстрировать брезгливость или жалость не по-мужски. Отец вполголоса приказывает что-то лакею; тот берет со стола сумку с бумагами и перекидывает через плечо. Наконец они уходят.

Отец вдруг тихо усмехается, усаживается в кресло, повернутое к камину, и вытягивает ноги.

— Ну надо же. А каким щеголем он показался, когда только пришел! Красавчик, хоть и слегка грубоват. Я заметил, как ты на него смотрел.