— Почему же из вас, отдельных пробравшихся прохвостов, Контора не сделала маленькую, отдельную от нее историйку злодеяний?

— Потому что мы, отдельные пробравшиеся прохвосты, в переводе на статистический язык совокупно и были весь личный состав карающего меча державы. И победившая Контора разрешила не вспоминать о нас, побежденных, поодиночке. И приказала всем гражданам: забудем прошлое, останемся друзьями…

— И все забыли, — кивнул Магнуст.

— Конечно, забыли. И я все забыл. Мне не нужна история. Меня никогда не жрали глисты тщеславия. Да, я проиграл. Но и ты мне не спрос, потому что ты не победитель. Проиграли все. И Лютостанский, и Элиэйзер Наннос, и я. Только Контора выиграла. Она и запишет в историю все, что ей нужно.

— Ошибаетесь, дорогой полковник. Помимо истории, которую пишет ваша Контора, есть еще одна история, которая живет свободной человеческой памятью. И для неё вы будете отвечать на все интересующие меня вопросы.

— Интересно, почему это ты решил, что я буду отвечать?

Магнуст долго змеино улыбался, потом душевно сказал:

— Потому что я склонен поверить, что вы не садист и мучили людей и убивали их не из внутренней потребности. А для того, чтобы выжить. Вы мне доказывали сейчас, что это и есть истинная причина вашего отождествления с приказами Конторы. Теперь, как человек умный и глубоко безнравственный, вы будете так же старательно выполнять мои приказы. Поскольку это единственная ваша надежда выжить…

Резко наклонился ко мне через стол и спросил:

— Вы это понимаете? Или…

Он замолчал, не договорил, что там будет «или». Мы ремесленники из одного цеха, нам подробности рассусоливать нет нужды. У меня ведь тоже есть свое «или», и стоит оно сейчас в мраморном вестибюле, в черном адмиральском мундире, и называется мое «или» — Ковшук. А как выглядит его «или», в каком обличье может оно явиться ко мне?

И вдруг жаром пальнул во мне испуг — а где же Истопник? Куда делся Истопник?

Почему неотступно кружился надо мной, как ворон, и вдруг пропал? Может, Истопник — это и есть Магнустово «или»? А может, Магнуст и Истопник — одно и то же, две ипостаси непроходящего кошмара? Магнуст ведь — вот он, рукой можно потрогать. Где же Истопник? Я быстро оглянулся назад, в составном зеркале подпрыгнул Магнуст, на миг слились в нем разъятые части тулова, и показалось, что он парит в медленном прыжке на меня, но не успел я отшатнуться, как он снова развалился на отдельно живущие в зеркале куски.

— Официант! Водки! — закричал я, и рында возник с бутылкой так быстро, будто был он не случайным прохожим на пустынной улице, где меня собираются убить, а нанятым Истопником подхватчиком.

Фужер с водкой был огромен и живителен, как кислородная подушка.

Остановившееся сердце встрепенулось, и дыхание открылось, жидкий мой наркоз пригасил ужас, вдохнул надежду; и хотел я сказать Магнусту, что не в Элиэйзере Нанносе дело, разве с него такой разговор начинать следует, как увидел вдруг, что шагает между столиками по пустоватому ресторанному залу Абакумов…

…Виктор Семенович, незабвенный министр наш.

…высокий, молодой, краснорожий, как всегда — немного выпивши, в гимнастерке распояской, погоны звездами сияют. Улыбается хитровато, пальцем грозит:

— Ну, докладывай, Хваткин, про подвиги свои, хвались успехами!

— Вас же расстреляли, Виктор Семеныч, давным-давно… И могилы вашей нет…

— Ну и что? А у тестя твоего, у еврея этого, фамилии не помню, — у него разве могила есть? В землю уходим, облаком-пеплом улетаем — а всё мы здесь…

— Этого не может быть! Время тогдашнее утекло…

— Обманулись мы, Пашка: время-то, оказывается, — кольцевая река. За окоем утекла, обернулась и к нам снова пришла… Ответ держи передо мной, Пашуня…

— За что, товарищ генерал-полковник?

— За то, что я тебя, ничтожного, безвестного, сопливого, на груди пригрел, взрастил, червя этакого, в жизнь вывел, а ты меня в конце концов погубил…

— Это не я! Это Минька Рюмин!

— Не ври, змееныш! Минька Рюмин был просто осел и жополиз. Это ведь ты придумал дело врачей-убийц?

— Я…

* * *

Но и он, всемогущий когда-то министр, давно расстрелянный, а теперь воротившийся на карусели времени, с меня взыскивает. Виктор Семеныч, да что с вами со всеми? Неужто действительно у всех память напрочь отшибло? Да напрягитесь вы, припомните, что было…

Был Великий Пахан.

— Мы, Божьей милостью, Иосиф Единственный, Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский. Новгородский.

Царь Казанский, царь Астраханский, царь Польский, царь Сибирский, царь Херсонеса Таврического, царь Грузинский. Великий князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольский и Финляндский. Князь Карельский, Тверской и Югорский, и Пермский. Государь и Великий князь Новагорода, Черниговский, Ярославский, Обдорский и всей северные страны повелитель. И Государь Иверския, Карталинския и Кабардинския земли и области Арменския. Черкасских и горских князей и иных — наследный Государь и обладатель. Государь Туркестанский, Киргизский, Кайсацкий.

— Мы, Авгусейший Генеральный Секретарь Коммунистический, Председатель Правительства Всесоюзного, Генералиссимус всех времен и народов, Почетный Корифей Академии Наук, Величайший Вождь философов, экономистов и языковедов, Друг всех детей и физкультурников.

Вот он — был.

Низкорослый, рябой, рыжий уголовник. Вместилище всей этой имперской красоты.

А мы, прочие — четверть миллиарда, — существовали при нем. Отцы-основатели нашей пролетарской Отчизны отменили вгорячах старый царский герб и придумали новый: хилые пучки колосков, серп доисторический и каменный молоток. Будто знали, куда идем, как жить станем. Но старый герб не сгинул. Кровяной силой наливался, багровым нимбом светился над головой Пахана — страшная двуглавая птица, знавшая только один корм: живое человечье мясо. Одну клювастую голову орла звали Берия, другую — Маленков. Первый кровосос — шеф полиции, другой — шеф партии. И лапами общими, совместными когтили неутомимо державу, и скипетром неподъемным гвоздили без остановки по головам — покорным и несогласным, все равно, кому ни попадя…

…и увидел, что шагает мне навстречу по коридору Абакумов.

…Виктор Семеныч, всевластный министр наш, распорядитель Конторы, лукавый глупец, простодушный хитрец, весьма коварный молодец.

Абакумов — меня чуть повыше и годами маленько постарше, морда лица багровая, с окалиной кипящего в нем спиртового пламени. Верхние пуговки гимнастёрки расстегнуты, погоны сияют, сапожки шевровые агатовым цветом налиты. И красные генеральские лампасы кровяной струёй сочатся по английским бриджам.

Улыбается хитровато, пальцем грозит:

— Ну, докладывай, Хваткин, про подвиги свои, хвались успехами!..