— Отвечайте, почему вы выбрали именно Элиэйзера Нанноса?

— Это предложил Лютостанский. Он слышал о нем в детстве. В Вильно…

Вспыхнула огромная люстра под потолком, желтый свет обрушился на нас, как серный дождь. И костистое темное лицо Магнуста окрасилось в малярийные тона.

Сколько же часов мы здесь сидим? Может быть, этот жидовский потрох остановил наше послушное проворное московское время и затопил зеркальный аквариум ресторана стоячей водой, непроточным временем из своего еврейского болота, где неспешно булькает «сегодня», кипит ключом «вчера» и вяло переливается «завтра»? В высоких сводчатых окнах неподвижно стыл красно-синий закат — бесконечный кровоподтек на одутловатой бледной роже небосвода. Нетронутая, непробованная еда на столе имела нечистый вид.

Я смотрел не на Магнуста, а на его отражение в двух гигантских зеркалах. Ртутно-серебрящимися стенами уходили они под самый свод; одно зеркало, желтоватое от старости, было целиковое, а второе — составлено, собрано из нескольких кусков. В цельном зеркале сидел Магнуст, похожий на черный литой камень, и даже ноги под стулом были мускулисто подобраны, будто он изготовился для прыжка. А сборное зеркало разрывало его на куски, дефекты стекла отстегнули от корпуса голову, чуть в стороне нелепо торчали руки с дымящейся сигаретой и зажигалкой, и совершенно глупо давила стул ни от кого не зависящая задница с напружиненными злобно ногами.

— Вы знаете, что это такое? — ткнул я пальцем в сторону зеркала. Магнуст коротко оглянулся через плечо, невозмутимо сообщил:

— Зеркало.

Его ничем нельзя было удивить. Я пояснил:

— Это не простое зеркало. Это зеркало нашей загадочной славянской души…

Он мертвенно осклабился и подмигнул: давай, мол, давай, я пришел тебя слушать.

— Раньше здесь был дорогой ресторан «Яр». До революции сюда ездили кутить богатые купцы.

Магнуст понятливо закивал головой:

— А сейчас, наоборот, здесь полно колхозников и слесарей…

— Не в этом дело! Нигде в мире нет дорогих ресторанов для колхозников и слесарей. Я хочу указать на основную ошибку в ваших действиях…

— Очень интересно!

— Вы пытаетесь судить людей во внеисторическом контексте.

— Ого! — От восхищения Магнуст даже хлопнул в ладоши.

— Оценивать поступки людей можно только поведенческими критериями их времени, их действия нельзя отрывать от их истории, даже если они пережили свою эпоху!

— Очень убедительно, очень научно, герр профессор, — усмехнулся Магнуст. — А при чем здесь зеркало?

— Зеркало — самая мгновенная фотография времени. Когда пьяный купец хотел ощутить свою силу и значимость, он с размаху бросал бутылку шампанского в эти зеркала. Ищущая смирения славянская душа всегда нуждается в ярких формах самоутверждения.

— Прекрасное развлечение, — согласился Магнуст. — А как к этому относились остальные?

— Посетители аплодировали, прислуга мгновенно выметала осколки, в счет купцу включалась стоимость зеркала, а на другой день вставляли новое. Во дворе ресторана еще сохранился стеллаж, где всегда держали запас зеркал. Но больше полувека он пустует — таких зеркал у нас больше не льют. Вот это, последнее разбитое, заменить нечем. Да и незачем, поскольку каждый знает, что если он кинет в зеркало бутылку, ему дадут пять лет тюрьмы.

— Очень интересная история, — кивнул Магнуст. — Зачем вы ее мне рассказали?

— Я сделал вам предложение. Давайте вместе найдем кого-нибудь из этих купцов-дебоширов, кто-то из них наверняка еще жив, вместе расследуем обстоятельства его общественного поведении и предадим суду за хулиганство. Отличающееся особой злостностью и цинизмом…

— Вам угодно валять дурака? — зловеще-мягко спросил Магнуст.

— Магнустик, дорогой, пойми меня правильно, я не дурака валяю! Я объясняю тебе то, чего ты — иностранный господинчик — понять не можешь! Мы жили во времена, когда зеркала были очень дефицитны, они до сих пор дороги, а рож, по которым разрешалось хряснуть в любое время, хоть отбавляй! Держава предписала самоутверждаться, разбивая не зеркала, а чужие морды и чужие судьбы. И если есть на мне какая-то вина, то состоит она в том, что я тоже хотел выжить. Мое отождествление — не с приказом мучить подследственного, а с надеждой подследственного выжить…

— И вам удалось выжить, — хмыкнул Магнуст. — С большим запасом. — Помолчал и добавил с болью и ненавистью; — Вы говорите ужасные вещи!

— Да ничего в них ужасного нет! — крикнул я. — Правду я говорю! Ты почему-то к державе иск не предъявляешь, а с вопросами лезешь ко мне! Преступником хочешь меня выставить! Это через тридцать-то лет! Все сроки давности истекли — ничего не выйдет у тебя.

— По вашим преступлениям срок давности не течет, — хладнокровно заметил он.

— Течет! Еще как течет! Быстрее, чем за карманную кражу! Ты думаешь, почему мировая юстиция признает сроки давности? Вина, что ли, стареет, или наказания ждать надоедает, или боль потерпевших смягчается? Не-ет, друг ситный! Высокая мудрость закона: в течение долгих лет сроков давности меняются оценки поведения. Нельзя сегодняшними критериями мерять наши поступки тридцать лет назад…

— Какими же сегодня критериями прикажете мерить убийство Элиэйзера Нанноса? — любезно поинтересовался Магнуст.

— А никакими! Не надо мерить! Надо забыть!.. И почему именно Нанноса? Больше спросить, что ли, не о ком? И пожирнее Нанноса гуси оказались на цугундере!

— История за всех спросит, — уверенно сообщил Магнуст. — Люди спросят.

— Да бросьте вы чепуху нести! — махнул я рукой. — Какая история? Какие люди? Человечество слабоумно и нелюбопытно. А история — это ликующий лживый рапорт победителей. Потому что у побежденных — нет истории…

— Куда же делись побежденные?

— Растворились. Исчезли. В перегной ушли. Их река времени унесла. А уцелевшие участники этой пирровой победы придумали им историю — цепь нелогичных, кое-как связанных мифов. А уж сроки данности поглотили все несуразицы, издержки и ошибки.

— Хочу вам напомнить, — осклабился радостно Магнуст, — что на ваших коллег из гитлеровского рейха сроки давности не распространяются.

— И правильно! — воздел я указующий перст, и перед моими глазами мелькнуло испуганное, непонимающее, несчастное лицо обвиняемого Штайнера, мастера-газовщика из душегубки в Заксенхаузене. — Потому что их «подвиги» стали историей. Историей злодеяний. Оттого что они, дураки, дали себя победить. Они проиграли!

— А вы победили?

— Мы? Мы все, каждый в отдельности, проиграли. А Контора, в которой мы служили, выиграла. И счет истории снова стал ноль-ноль. Дескать, Контора всегда была прекрасна и благородна, а мы, отдельные пробравшиеся в неё прохвосты, пытались осквернить и маленько подпортить ее возвышенную миссию.