Липкая испарина кошмара, от которого думал, что проснулся. А на самом деле — нет.

И выбрать придется. Не тогда, так сейчас.

Зайцев держал список. Фамилии, фамилии. Свернул в трубку. Развернул.

Бросил список на стол. Коптельцев приоткрыл ротик — дырка среди толстых щек.

— Меня ждет лошадь, — только и сказал Зайцев.

— Какая лошадь? Ты что, спятил? В самоволку? — заорал Коптельцев вслед. — Да я тебя самого…

Зайцев взялся за дверную ручку и спокойно ответил, не поворачиваясь:

— Пряник. Такая лошадь. Дело особой важности. Забыл? Вот и я — нет.

У двери точно топтались два «помощника» в фуражках с голубым околышем.

— Товарищ! Вы Зайцев? — бросились они к нему. — А мы уж думали, перепутали что.

Славные такие. Крепкие и розовые, как два подосиновика.

— Может, и перепутали. Я что‑то не в курсе, что вы ждете. Вам не ко мне.

— Точно‑точно. Вас ждем.

Они устремились за ним. Зайцев остановился.

— Вон дверку видите. Товарищ Коптельцев там заседает. Вам к нему. Товарищи.

На крыльце он чуть не налетел на Крачкина.

— Вася!

В пальцах — пенек папиросы. Поодаль — еще два подосиновика, приставленные для операции «Весна» к Крачкину.

— Вы докурили, товарищ Крачкин? — нетерпеливо подал голос один.

— Еще нет. — Крачкин выглянул из‑за зайцевского плеча. Помахал молодцам тлеющим окурком. И тотчас прикурил от него новую папиросу. — Последняя папироса приговоренного, — невесело пошутил он. Зайцев понял: от этой «Весны» тошно и Крачкину, он тянул время. — А где твои гаврики?

— Я делом Пряника занят.

— Везунчик. Это Жемчужного‑то?

— Смотри‑ка, помнишь.

— Вы про которого Жемчужного? — встрял один из гэпэушников. — Это на лошади разбился который?

— Он. А вы что, мужики, беговыми лошадьми интересуетесь? — машинально откликнулся Зайцев.

— С лошадями вечно возня какая‑то мутная, — подтянулся на огонек разговора другой. — Из‑за ККУКСа сраного у нас план по выборке и посадкам на «Весне» никак не выполняется.

— А что такое ККУКС? — Зайцев спросил и подумал: «Метод Нефедова, теряю стиль».

— Кавалеристы, — охотно пояснил гэпэушник, славный, видимо, парень, если не… — Курсы командирские. Их бы взяли пучком еще здесь, в Питере, да Буденный, хитрожопый, своих загодя увел.

— Своих? Врагов народа и террористов? — ядовито поинтересовался Крачкин.

Зайцев смекнул игру.

— Ты что, Крачкин, дурак? — тотчас встрял он. — Кавалеристов. Тебе ж сказали русским языком: курсы лошадиные.

Гэпэушник глянул на Зайцева с симпатией. На хорошего милиционера. И зло — на Крачкина, милиционера плохого.

— А вы что же, папаша, сочувствуете бывшим царским офицерам?

Дальше следовало играть по роли. Зайцев знал ее до каждой ноты.

— Уйди, Крачкин, а еще лучше — в отставку.

Крачкин отошел, бурча.

Зайцев вздохнул.

— Маразматик старый. Что с него взять. С вами на задержание едет?

— Ну. Подфартило с кадром.

Теперь эти двое ощущали себя с ним заодно.

— Что ж вы таких держите? Не вычистили? В угрозыске‑то?

— Да приходится держать. Что еще остается. Молодые и шустрые в ваше ведомство перебегают.

— Это точно. Паек у нас лучше. И с комнатами побыстрее.

— Вот‑вот. А Буденный‑то и Тухачевский, ты смотри. Я думал: герои гражданской войны — они как футбольная команда.

— Герои‑геморрои. Буденный, говорят, ненавидит Туха. Но разгадал его хитрости, ничего не скажу. Перехитрожопил. Мужицкая смекалка. Смекнул — и своих увел подальше. Только не поможет. Прошло их время.

— Ну ты, — вмешался его товарищ. — Тебя послушать, так Буденный с Тухачевским твои корешки, с тобой выпивают и планы тебе свои рассказывают вместе с мыслями. Леха, говорят, ненавижу его, душа прямо горит. Три другана: Леха, Тухачевский и Буденный.

— Чего?

— Знаток тоже выискался.

— А вот и знаю.

— Не свисти!

— А вот и не свищу. Буденный этот нам план уже раз срывал. Он одного такого… — Он несколько раз ткнул Зайцева пальцем в грудь, мол, слушай сюда. — Бутович его фамилия. Он, Буденный то бишь, выдернул этого Бутовича из дела уже практически сшитого.

— Бутович?

— Ага. Как сейчас помню. Из‑за Бутовича, дела то есть развалившегося, нам в паек дополнительных пузырей не вложили. Премиальных, так сказать. А у меня пузыри эти вперед расписаны были: какой плотнику за крышу отдать, какой — жениной портнихе, какой — тестю в зубы.

— Да, — согласился Зайцев. — Сволочь. Такое не забудешь. Ну бывайте, мужики.

Крачкин стоял за углом, подпирал стену, зажмурившись и подставив тощий кадык тусклому ленинградскому солнцу.

— Как там юга, Вася? — спросил он, не открывая глаз. — Степь — житница Союза. Нажрал себе бока на донских разносолах?

— А как же.

— Чего нарыл‑то?

— А ничего.

Крачкин открыл удивленно глаза.

— А пальчики, которые я снял?

Зайцеву на миг стало совестно. Но с Крачкиным никогда не поймешь — то к сердцу прижмет, как вот с этими молодцами, то к черту пошлет. И Зайцев соврал:

— Пустое дело: Жемчужный сам отравил лошадь. Идиот. Думал, снаряд старый, хренакнул — а он не такой уж старый оказался.

— Теория Дарвина в действии. Противоестественный отбор.

— Ну.

— Марксистский подход: эволюция сама отбраковывает ненужные формы жизни, — меланхолически продолжал Крачкин. — Вот и с офицериками этими тоже — которых мы вынимаем сейчас по всему Питеру. Думаешь, не знаю я, что почти все они обычные скучные старики и никакой угрозы советской власти не представляют? Но так и должно быть. Просто кончилось их время. Они не нужны времени. Железный конь идет на смену крестьянской лошадке и все такое. Будущие войны будут вести не кавалерия — а авиация и танки. Товарищ Тухачевский прав.

— Какие войны? С Англией? — Зайцев вспомнил новочеркасских обывателей с их прогнозами.

— Почему с Англией? А может, и с Англией. Вокруг же капиталистические страны.

Все ждут войны. Вот и Журов все рвется на войну, вспомнил он ночной разговор. И Крачкин о войне говорит. Может, прав Журов — и он еще проскачет на белом коне на параде в честь победы.