в день Святого Давида валлийцы прикрепляют к головному убору листик порея. Это давняя национальная традиция, и слова Пистоля для валлийца Флюэллена должны звучать крайне оскорбительно.

– Смотри, осторожнее, – предупреждает король, – иначе он всадит твой же кинжал тебе в голову.

– Ты ему друг, что ли? – с подозрением спрашивает Пистоль.

– Не только друг, но и родственник.

– Ну и получи тогда фигу! – сердито выпаливает Пистоль.

Кстати, те же самые слова («Так фигу получай!») он говорит и Флюэллену, когда тот отказывается помиловать Бардольфа. В той сцене я их даже приводить не стала, потому что скрытый бранный смысл мне был неясен. Неясен он и сейчас, как не видна и степень оскорбления. Но поскольку выражение встречается в пьесе уже во второй раз, я не имею права пройти мимо. Возможно, наиболее дотошные читатели заинтересуются и сделают «перевод» выражения на современный русский. По-английски звучит так: «The figo for thee, then», то есть дословно «фигу тебе тогда». То ли имеется в виду кукиш, то ли что-то более непристойное…

– Ну, спасибо тебе на добром слове, – миролюбиво отвечает Генрих.

– Меня зовут Пистоль, – непонятно зачем гордо заявляет прапорщик и уходит.

– Свирепое имя, как раз тебе под стать, – задумчиво произносит король ему вслед.

Выходит, Пистоль не опознал своего давнего дружка-приятеля по голосу. Вообще-то довольно странно. Опознал ли Пистоля Генрих – тоже вопрос открытый, король ничем не дал понять, что знаком с ним. А ведь они оба когда-то крутились в «Кабаньей голове», пили в одной компании, дружили с хозяйкой трактира миссис Куикли, на которой Пистоль, между прочим, женат. Да и в «Генрихе Четвертом» участвуют в одной сцене, когда Фальстаф уединяется с Долль Тершит, а Генрих подслушивает и подглядывает.

Входят с разных сторонФлюэллен и Гауэр. Они не замечают в темноте короля и беседуют между собой. Важной для развития сюжета информации в их коротком разговоре нет, но он все равно любопытен, поскольку его содержание полностью соответствует историческим фактам. Флюэллен, большой знаток военной истории, просит Гауэра говорить потише, при этом ссылается на Помпея Великого:

– Уверяю вас, вы увидите, что в лагере Помпея никогда не было никакой болтовни и трескотни.

– Да ведь неприятель-то шумит; его слышно всю ночь, – возражает Гауэр. – Им можно, а нам нельзя?

– Если неприятель осел, дурак и болтливый хвастун, это не означает, что мы тоже должны быть такими.

– Ладно, я буду говорить тише, – уступает Гауэр.

Вот и весь разговор. У П. Акройда читаем: «На эту ночь Генрих разместил своих людей на отдых и строго приказал соблюдать тишину; музыка и песни, доносившиеся из французского лагеря, были слышны очень хорошо»[30]. Ну, если уж Акройд об этом пишет, значит, Шекспир не выдумал, а прочел у Холиншеда и насчет хорошей слышимости, и насчет настроений во французских войсках, и насчет тишины в стане англичан.

Конечно, никто и не сомневается, что вся описанная выше сцена происходит именно ночью. Но у Шекспира, кажется, несколько иное мнение. В самом начале король, здороваясь со своим братом Бедфордом, говорит: «С добрым утром», затем, когда приходит Эрпингем: «День добрый вам, сэр Томас Эрпингем», из чего мы делаем вывод, что беседа короля с братьями и военачальником происходит в светлое время суток. Однако ситуация с шумом и огнями в лагере противника – ночная в соответствии и с записями хронистов, и с трудами историков, и с логикой жизни. Поэтому не удивляйтесь и не обвиняйте меня в самоуправстве за то, что Гауэр и Флюэллен «не замечают в темноте короля». Про темноту у Шекспира ничего не сказано, более того, по всему выходит, что на дворе белый день. Но уже через минуту вы убедитесь, что я фантазирую не на пустом месте, а все-таки иду следом за автором пьесы.

Гауэр и Флюэллен уходят.

– Хороший парень этот валлиец Флюэллен, – говорит король. – Конечно, старомодный, но мужественный, благородный и старательный.

Входят три солдата — Джон Бетс, Александер Корт и Майкл Уильямс.

Король Генрих Пятый и солдаты.

Художник Henry Courtney Selous, 1860-е.

Солдаты тоже не сразу замечают, что кроме них на сцене толчется кто-то еще, и обмениваются репликами, из которых понятно: уже светает, ничего хорошего от наступающего дня они не ждут, и вообще не факт, что доживут до следующего вечера. Увидев неясную фигуру в плаще, Уильямс спрашивает:

– Кто там?

– Свой, – отвечает король.

– Из какого отряда?

– Сэра Томаса Эрпингема.

– Хороший он командир и человек добрый, – говорит Уильямс. – Скажи мне, пожалуйста, что он думает насчет нашего положения?

– Да ничего хорошего, – честно признается Генрих.

– А королю он об этом говорил? – спрашивает Бетс.

– Нет, и правильно сделал, что не говорил. Если король будет испытывать страх, он нас всех этим страхом заразит и все войско падет духом.

– Король, поди, жалеет уже, что ввязался в эту войну, и хотел бы сейчас быть подальше отсюда. Да и я тоже, честно сказать, – говорит Бетс.

– А я думаю, что он хотел бы быть там, где он теперь, и больше нигде. Такое мое мнение, – твердо отвечает Генрих.

Весь дальнейший разговор короля с солдатами крутится вокруг двух тем: ответственности за смерть без покаяния на поле боя и вероятности выкупа. По первому вопросу Генрих непреклонен: король не виноват в том, что его воины умирают без отпущения грехов. Если солдат так озабочен тем, чтобы умереть с чистой совестью, то должен сам позаботиться об этом еще до битвы: жить честно, не грешить, искупать вину. Не позаботился, умер, отягощенный неотпущенными грехами, –