Однако заговорил не он, а главный казначей.

– Год назад наш повелитель, – сказал он со смущенным видом, – распорядился сделать книгу, которая должна была стать подарком тайного посольства в одну европейскую страну. Поскольку книгу тоже следовало сделать втайне, повелитель решил не привлекать к работе над ней ни шехнамеджибаши Локмана, ни вас, как бы ни восхищался он вашим мастерством. К тому же он знал, что вы и так весьма заняты изготовлением «Сурнаме», повествующей о празднествах по случаю обрезания наследника.

Когда я только вошел, меня охватил ужас: я подумал, что какой-то подлец оклеветал меня перед султаном, сказал, что такие-то мои рисунки хулят Аллаха или высмеивают повелителя, и меня, несмотря на мой возраст, собираются подвергнуть пыткам. Поэтому теперь, когда я услышал, как главный казначей чуть ли не извиняется передо мной за то, что книгу поручили другому, его слова показались мне слаще меда. Я выслушал рассказ о тайной книге, но ничего нового не узнал, все и так было мне известно. Слухи о ходже Нусрете из Эрзурума и о раздорах в мастерской до меня тоже, конечно же, доходили.

Чтобы не молчать, я задал вопрос, ответ на который и так прекрасно знал: кому поручили сделать книгу?

– Как вам известно, эта работа была возложена на Эниште-эфенди, – сообщил главный казначей и, взглянув мне в глаза, спросил: – Вы знали, что он умер не своей смертью, что его убили?

– Не знал, – по-детски просто ответил я и замолчал.

– Султан весьма и весьма разгневан, – продолжал главный казначей.

Этот разиня, которого все звали Эниште-эфенди, был человеком, прямо скажем, глупым. Старательности больше, чем знаний, рвения больше, чем ума, и потому мастера-художники над ним посмеивались. Я еще на похоронах почувствовал: что-то тут не так. Как же его убили?

Главный казначей рассказал как. Ужас. Защити нас, Всевышний! Кто же это сделал?

– Султану было угодно повелеть, чтобы и «Сурнаме», и эту книгу закончили как можно скорее, – заметил главный казначей.

– Был отдан еще один приказ, – заговорил начальник стражи. – Султан желает, чтобы мерзкий убийца, отродье шайтана, был найден, тем более если он из художников. В назидание всем мерзавец будет подвергнут самой страшной казни, чтобы никому больше и в голову не пришло препятствовать изготовлению заказанной султаном книги и убивать его мастеров.

При последних словах на лице начальника стражи промелькнуло оживление, как будто он знал, какую именно страшную казнь уготовил султан убийце.

Подумав о том, что султан совсем недавно и одновременно отдал приказания этим двоим, которые уже сейчас не могут скрыть, как их бесит необходимость действовать сообща, я восхитился мудростью повелителя. Мальчик принес кофе, мы сели.

У Эниште-эфенди есть воспитанный им племянник, понимающий в рисунках и книжном деле, зовут Кара. Знаком ли он мне? Я немного помолчал. Этот Кара по просьбе Эниште недавно вернулся с персидской границы, где служил под началом Серхата-паши (во взгляде начальника стражи промелькнуло подозрение), вошел в доверие к Эниште и узнал от него о книге, которую тот готовил. Он говорит, что после убийства Зарифа-эфенди Эниште проникся подозрением к художникам, которые ходили к нему по ночам рисовать. Кара видел рисунки, сделанные этими мастерами для книги, и утверждает, что убийца украл один из них, а именно тот, на который ушло больше всего позолоты и на котором изображен султан. Этот молодой человек два дня скрывал от дворца, от главного казначея, что Эниште убили, а сам тем временем поспешно взял в жены его дочь и вселился в его дом, причем законность брака вызывает сомнения. В связи со всеми этими обстоятельствами у обоих моих собеседников зародились подозрения насчет Кара.

– Если при обыске в доме кого-нибудь из художников обнаружится пропавшая страница, – рассудил я, – сразу станет ясно, что Кара прав. Но все они – мои любимые дети, которых я знаю с первых лет ученичества. Я уверен, что никто из этих замечательных мастеров не смог бы убить человека.

– Что касается Зейтина, Лейлека и Келебека, – начальник стражи с явной издевкой произнес прозвища, которые я любовно дал своим ученикам, – то их дома, равно как и все помещения (например, лавки), которые могут им принадлежать, будут самым тщательным образом обысканы сверху донизу. И дом Кара тоже… – На лице начальника стражи появилась досада человека, вынужденного выполнить неприятный долг. – Хвала Аллаху, в этом затруднительном положении мы получили разрешение кадия применять на допросах пытки. Поскольку это уже второе убийство, так или иначе связанное с работающими в дворцовой мастерской художниками, и все они, от учеников до мастеров, находятся под подозрением, то применение пыток не противоречит закону.

Я молчал и думал. Если начальник стражи, говоря о пытках, ссылается на закон, значит султан не давал указания их применять – это во-первых. Во-вторых, раз уж, по мнению кадия, все художники находятся под подозрением, то и на мне, как на главе мастерской, лежит вина за то, что я не смог угадать среди них преступника. И в-третьих, перед тем как применить пытки к дорогим моему сердцу Келебеку, Зейтину и Лейлеку, которые в последние годы меня предали, начальник стражи ждет моего одобрения – открытого или хотя бы молчаливого.

– Поскольку наш повелитель желает, чтобы не только «Сурнаме», но и та, другая, недоделанная книга были надлежащим образом завершены, – заговорил главный казначей, – мы опасаемся, как бы пытки не повредили рукам и глазам художников, как бы не пострадало их мастерство. – Он взглянул на меня. – Не так ли?

– Тут недавно уже высказывались подобные опасения, – грубо встрял начальник стражи. – Один из золотых дел мастеров, занятых починкой драгоценностей, поддавшись искушению шайтана, украл принадлежащую сестре нашего повелителя Неджмийе-султан кружку с рубиновой ручкой. Словно малый ребенок – понравилась она ему, видите ли. Неджмийе-султан очень любила эту кружку, и пропажа чрезвычайно ее опечалила. Поскольку преступление произошло в Ускюдарском дворце, наш повелитель поручил разобрать дело мне. Я понимал, как султан и его сестра ценят дар мастеров и переживают за их пальцы и глаза. Не теряя времени, я приказал раздеть всех заподозренных в краже и побросать их в пруд, который как раз покрылся корочкой льда. Потом их по очереди вытаскивали из воды и били кнутом, сильно, но осмотрительно, чтобы не попасть по лицам и рукам. Вскоре тот из них, кто впал в искушение, сознался и со смирением принял положенное ему наказание. Ледяная вода, холод и кнут не принесли никакого вреда глазам и пальцам других мастеров, ибо совесть их была чиста. Даже более того, султан сказал мне, что его сестра очень довольна, поскольку после истребления дурного семени мастера стали работать с куда большим рвением, чем раньше.

Я был уверен, что с моими художниками начальник стражи обойдется еще суровее. Он, может быть, и уважает увлечение султана книгами, но самым достойным искусством считает каллиграфию, а рисование для него, как и для многих других, – занятие, граничащее с богохульством и уж во всяком случае заслуживающее если не наказания, то презрения, как дело совершенно ненужное и даже недостойное мужчины. Желая настроить меня против художников, он ввернул: