К вышесказанному стоит добавить еще несколько существенных фактов. Доподлинно известно, что истоки трехкилометровой реки Ридзене лежали рядом с песчаным холмом Куббе. Холм, сыгравший стратегическую роль в ходе многочисленных осад Риги, как и вышеупомянутая речка, до наших дней не дожил – его снесли в конце XVIII столетия, дабы навсегда устранить опасность артиллерийской бомбардировки города неприятелем с господствующей высоты. Сама же песчаная гора находилась там, где в современной Риге разбит живописный парк Эспланада, что в пяти минутах ходьбы от Памятника Свободы, по сути в центре города. А в стародавние времена на холме находилось древнее поселение ливов, да-да, тех самых даугавских ливов, которые летом 1201 года на свою голову весьма опрометчиво предоставили право епископу Альберту строить замок на земле своих предков. Она, эта земля, была расположена по соседству с городищем на обширном поле – аккурат между правыми берегами Ридзене и Даугавы. И лучшего места, надо заметить, для епископского замка было не сыскать, поскольку Ридзене в данном случае играла роль естественной защиты резиденции Альберта, созданной самой природой. С немецкого форпоста, возведенного там, где сейчас находится Иоанново подворье, и началось строительство будущего города. Как водится, в подобных делах между туземцами и незваными пришельцами драгоценную землю уступили за сущие гроши – Альберт в награду за предоставленное ему право преподнес ливским старейшинам дары, предполагаю, никчемные побрякушки.

Любопытно, что во времена Генриха река Ридзене звалась ливами Ригой, вот и город, который строился немецкими мастерами на ее берегах унаследовал это языческое имя. Хотя по уму было бы правильней назвать новоиспеченный «бург» как-то по-другому – более по-христиански, что ли. Новый Любек, к примеру. Или – Новый Бремен, что еще вернее, если учесть, что Альберт прибыл в Ливонию из Бремена, там он служил каноником и там же перед отбытием в земли прибалтийских язычников посвящен в епископы.

Берега реки, вдоль которой возводились крепостные стены, как свидетельствует «Хроника», были болотистыми, поросшими ольхой, где в изобилии водились бобры. Насчет бобров ничего не могу сказать, не встретил, к тому времени, как я там оказался, рижане, наверное, давно их выловили или они сами ушли куда подальше от шумного и беспокойного места, а вот берега в самом деле оказались заболоченными и обильно поросшими кустистой ольхой, в чем я самолично удостоверился.

Рано поутру, облачившись в сухую одежду, я выбрался на дорогу, ведущую к городу, она затейливо извивалась, в точности повторяя изгибы реки. Ветер к тому времени угомонился, дождя не было, но все вокруг насквозь пропиталось влагой и дышало сыростью. Высокая трава у лесной опушки, где я коротал ночь, была настолько влажной, что кроссовки, успевшие просохнуть у костра, тут же снова промокли. Позади меня остался мрачный лес, поле, побелевшее от росы, и лобное место с болтавшимся на веревке мертвецом, над которым уже вилось каркающее воронье. Солнце еще не взошло, но с каждой минутой становилось все светлей, приближая неминуемый рассвет, и все вокруг мало-помалу приобретало свои естественные цвета и очертания – башни, крепостные стены, река, неспешно несущая темные воды. Петляющая дорога наливалась краской, как будто невидимый художник мазок за мазком прибавлял новые тона… На дороге я уже был не один – впереди и позади брели люди – самые обыкновенные сельские жители, облаченные по большей части в латаные-перелатанные обноски. Как я понял, по утрам к городу стекался поток крестьян из близлежащих деревень со своим товаром – кто пешком с ручной поклажей, кто на повозках, запряженных лошадьми, – все спешили к открытию ворот, чтобы первыми войти в город и застолбить торговое местечко получше. Город за стенами тоже просыпался – то с одной, то с другой башни раздавались отрывистые и громкие звуки рогов, это ночные сторожа, как бы переговариваясь меж собой, трубили – каждый на свой лад и манер, весело передавая музыкальную эстафету, разливающуюся вдоль крепостной стены, и заодно будили горожан.

Вскоре я оказался у моста, ведущего к здоровенной привратной башне. Здесь уже столпилось приличное количество народа, но люди продолжали подходить. Я оказался в гуще толпы крестьян; поглощенные своими заботами, предстоящим торгом никто не обращал на меня внимания, они негромко судачили о чем-то друг с другом на тарабарском, само собой, я их не понимал. Пролет моста пока что находился в поднятом положении, время для открытия ворот и впуска страждущих попасть внутрь города еще не наступил. Стало совсем светло, солнце вот-вот должно было взойти над лесом, я посмотрел в сторону, куда река несла свои воды, и тут моему взору открылась дивная картина: на волне ритмично покачивался добрый десяток одномачтовых кораблей, пришвартованных у берега. Река Рига здесь впадала в Даугаву; благодаря расширяющемуся устью и возникла естественная гавань, годная для причаливания больших кораблей, а не только рыбацких лодок. Этот открытый водоем глубиной около пяти метров Генрих в своей «Хронике» называл Рижским озером. Как мне удалось рассмотреть, берега были укреплены плетением и отесанными бревнами.

Вдруг громко пробил колокол – один удар, потом еще один, ударил совсем неподалеку, то ли на самой привратной башне, то ли на близлежащей колокольне… Толпа засуетилась, зашумела, пришла в движение. Колокол ударил в третий раз, и одновременно с его раскатистым звуком надсадно заскрежетала железная мостовая цепь, и мост стал плавно опускаться. Как только раздался тяжелый стук опустившегося пролета, толпа хлынула вперед, и я уж подумал, что не обойдется без давки, но на противоположном берегу у другого конца моста прозвучал громкий повелительный окрик на немецком: «Стой! Назад!» Несколько стражников во главе со старшим при полном облачении в железных шлемах и с алебардами наперевес грозно преградили путь толпе. Не представляю, откуда они явились, ведь ворота города по-прежнему были закрыты, может, всю ночь провели в дозоре под стенами города, может вышли из потайной двери, упрятанной в стене по соседству с кордегардией, но появились они явно вовремя – толпа тут же замерла, в напряжении ожидая долгожданного входа. И вот пронзительно скрипя и подрагивая на весу всей своей массой медленно поднялась тяжелая зубчатая решетка, открывая путь к воротам, потом, судорожно дернувшись, широко распахнулись массивные деревянные ворота, створки которых по периметру были обиты для пущей крепости кованым железом… Но толпа и тут не шелохнулась, очевидно ожидая отдельного разрешения от старшего охраны, – никому не хотелось получить секирой по башке… Я подивился, какие они смирные, вымуштрованные! Когда старший наконец объявил, что можно проходить, все медленно и без толкотни двинулись к воротам; строго по очереди стражники просеивали народ, шерстя товар – хорош он или плох, заодно не давая людям скучиваться у ворот, создавать сутолоку. А дальше их уже встречали, кому положено и как положено, я, само собой, про чинуш из рижского рата говорю, которые стояли наготове с раскрытым кожаным кошелем, готовые к поборам. Разговор у них с «селюками» был короткий: «Плати за вход в ворота и пошлину с товара или проваливай к чертям собачьим из города!» Я не знал, следует ли мне вносить плату за вход, потому особо не торопился к воротам, приглядываясь к тому, что происходило вокруг. Ну, думаю, прошмыгну как-нибудь или зажигалку отдам на худой конец. Если потребуют платить… Но тут, к счастью, случилось нечто непредвиденное – живой поток застопорился, дав сбой, все встали, как вкопанные. Стражники ни с того ни с сего придрались к здоровенному мужику-крестьянину в грубой домотканной рубахе чуть ли не до пят, не знаю, чем он им не угодил, только его стали досматривать тщательнее, чем других. Он вез на телеге немудреный товар – пару мешков, туго набитых не пойми чем, да пухлый пузатый бочонок с неведомым мне пойлом – вот и весь багаж. Охрана потребовала немедленно продемонстрировать доброкачественность продуктов, но он заартачился, по тупости, наверное, природной, просто безголовый мужик оказался, не иначе. Впрочем, с ним церемониться не стали, ничего не объясняя, обвинили в неподчинении властям и тут же вспороли острыми ножами мешковину, где лежали большие ковриги хлеба – и о ужас! – хлеб-то оказался прокисшим! Без промедления все ковриги стражники побросали в воду, затем вышибли пробку из бочки, и оттуда полилась медовуха, распространяя в воздухе густой запах меда и обильно орошая землю, она, ясное дело, тоже была признана худой. Мужик, само собой, такого беспредела стерпеть не мог и поднял хай, кое-кто из толпы робко попытался его поддержать. Но «бунт на корабле» продолжался недолго, старший охраны дал отмашку рукой, затянутой в кольчугу, и мужика, шустро стащив с телеги, схватили за руки и за ноги, дружно раскачали и по счету «три» бросили с моста далеко в реку, а лошадку с телегой реквизировали, отогнав их в сторонку. После чего никто – повторяю – никто из толпы даже не пикнул, не заступился за бедолагу, наоборот – все тут же разом примолкнув, стали, как шелковые, вот что значит порядок по-немецки!.. Ну, а я?.. Воспользовавшись возникшей заминкой, пока все вокруг, включая стражников и городских чиновников, занялись экзекуцией, я, смущенно потупив взор и прикрывшись козырьком бейсболки, бочком-бочком по-тихому, как мышка, прошмыгнул в зияющую в привратной башне сквозную дыру, продуваемую свежим ветром с Даугавы.