– В Саффолк-хаусе?

Это точно затея Чарльза Брэндона. Вдовствующая королева Мария никогда бы сама не пригласила девицу Болейн устроить двор у себя в доме.

– Да, она его совсем присвоила.

– А королева? – спрашиваю я.

– Живет очень тихо.

– А какие планы относительно празднования Рождества?

Портниха молча отмечает, что я не получила приглашения. Ее выгнутые брови поднимаются чуть выше, и она дергает складку у моей талии, словно дорогое платье не стоит и делать, если его все равно не наденут для короля.

– Ну, – произносит она, собираясь поведать сплетню, – говорят, что у Леди будут свои покои, прямо рядом с королевскими, и там разместится ее двор, она будет там принимать всех-всех своих доброжелателей. Во дворце будет два двора. Но король и королева справят Рождество вместе, как всегда.

Я киваю. Мы обмениваемся долгим взглядом, и я знаю, что выражение лица портнихи, – род мрачной ухмылки, естественное выражение для женщины, которая знает, что ее лучшие годы позади, – отражается на моем лице.

– Безупречно, – говорит она, помогая мне сойти с табурета. – Знаете, нет в Англии женщины за тридцать, которая не чувствовала бы боли за королеву.

– Но женщин за тридцать не спрашивают, что они думают, – отвечаю я. – Кого интересуют наши соображения?

Страж приходит в мои покои, где я с дамами слушаю, как принцесса Мария занимается на лютне и поет. Она сочинила песню, это переработка старой баллады жнецов о веселом сеятеле. Мне радостно слушать, как она поет, как ритмично звучит ее голос, видеть, как сияет на лице улыбка; она хорошо выглядит, повторяющаяся мука ежемесячных болей прошла, на ее щеки вернулся румянец, она с аппетитом ест за обедом. Я смотрю, как она склоняется к струнам, как поднимает голову, когда поет, и думаю, какая же она благословенно красивая девочка, королю бы нужно на коленях благодарить Господа за нее, взяться за ее воспитание, сделать из нее принцессу, которая однажды станет править Англией, обеспечить ей безопасное положение и уверенность в будущем. Это его долг перед ней, его долг перед Англией. Как случилось, что Генрих, бывший любимцем детской, не видит, что перед ним еще один наследник Тюдоров, такой же драгоценный и важный, каким был он сам?

От стука в дверь мы все вздрагиваем, принцесса Мария поднимает глаза, по-прежнему прижимая пальцы к струнам; входит мой мажордом и объявляет:

– Там у ворот джентльмен, Ваша Светлость. Говорит, он ваш сын.

– Джеффри? – Я с улыбкой поднимаюсь на ноги.

– Нет, я бы, конечно, признал хозяина. Он говорит, что он – ваш сын из Италии.

– Реджинальд? – спрашиваю я.

Принцесса Мария встает и тихо произносит:

– О, леди Маргарет!

– Проводите его к нам, – говорю я.

Мажордом кивает, отступает в сторону, и Реджинальд – высокий, красивый, темноглазый и темноволосый – входит в комнату, окидывает всех быстрым взглядом и опускается на колени у моих ног, чтобы я его благословила.

Я кладу руку на его густые темные волосы и произношу нужные слова, а потом он встает, он выше меня, и склоняется, чтобы расцеловать меня в обе щеки.

Я тут же представляю его принцессе, и он низко ей кланяется. Она заливается румянцем и протягивает ему обе руки.

– Я так много слышала о вас и о вашей учености, – говорит она. – И читала многое из того, что вы написали, с таким восхищением. Ваша матушка будет очень счастлива, что вы дома.

Он улыбается мне, обернувшись через плечо, и я вижу одновременно милого малыша, которого мне пришлось отдать церкви, и высокого, невозмутимого, независимого молодого мужчину, которым он стал за годы учения и изгнания.

– Ты останешься здесь? – спрашиваю я. – Мы собирались обедать.

– Я на это рассчитывал! – беззаботно отвечает он.

Принцессе он говорит:

– Скучая по Англии, я скучаю по обедам моего детства. Матушка по-прежнему заказывает пирог с бараниной, с толстой корочкой из теста?

Принцесса корчит гримаску.

– Я рада, что вы приехали и съедите его, – признается она. – Я все время ее расстраиваю, потому что мало ем. И я соблюдаю все постные дни, она говорит, что я проявляю слишком большое рвение.

– Нет, вы правы, – поспешно отвечает Реджинальд. – Постные дни нужно соблюдать и ради блага ближнего, и во славу Господа.

– Вы хотите сказать, ради нашего блага? Но что хорошего в том, чтобы голодать?

– Ради тех, кто рыбачит, – объясняет он. – Если все в христианском мире будут есть по пятницам одну лишь рыбу, рыбаки и их дети станут хорошо питаться всю оставшуюся неделю. Воля Господа всегда во благо человеку. Его законы суть слава и небесная, и земная. Я всей душой верю в единство дел и веры.

Принцесса Мария бросает мне лукавую улыбку, словно отмечает счет в игре.

– Я тоже так думаю, – говорит она.

– Поговорим о почтении к родителям? – предлагаю я.

Реджинальд вскидывает руки в шуточном протесте.

– Леди матушка, я послушно пойду к обеду, а вы повелевайте, что мне есть и что говорить.

Обед проходит за веселой беседой. Реджинальд читает для двора молитву по-гречески и слушает музыкантов, которые играют, пока мы едим. Он беседует с наставником принцессы Ричардом Фезерстоном, они сходятся в интересе к новой учености и в том, что лютеранство – не более чем ересь. Реджинальд восхищается танцами, и принцесса Мария берет Констанс за руку и танцует перед ним с дамами, словно он – почетный гость. После обеда я провожаю Марию к молитве, а потом, забираясь на большую кровать со столбами, она лучезарно мне улыбается.

– У вас очень красивый сын, – говорит она. – И очень ученый.

– Так и есть, – отвечаю я.

– Думаете, отец назначит его моим наставником, когда доктор Фезерстон от нас уйдет?

– Возможно.

– Вы не хотите, чтобы он им стал? Вам не кажется, что он будет очень хорошим наставником, он же такой мудрый и так глубоко мыслит?

– Думаю, он заставит вас очень усердно учиться. Он сам сейчас изучает иврит.

– Я не против учения, – заверяет она меня. – Для меня будет честью заниматься с таким наставником, как он.

– Как бы то ни было, пора спать, – отвечаю я.

Я не собираюсь поощрять девичьи мечтания о Реджинальде у юной девицы, которой придется выйти замуж за того, кого выберет ее отец, который сейчас, похоже, вообще ничего подобного не планирует.

Мария тянется, чтобы я ее поцеловала, и я чувствую глубокую нежность при виде ее хрупкой красоты и застенчивой улыбки.

– Благослови вас Господь, моя маленькая принцесса, – говорю я.

Мы с Реджинальдом остаемся в моих личных покоях, и я велю поставить кресла к огню и принести вина, орехов и сушеных фруктов, чтобы поговорить с сыном наедине.