Измученный вернулся домой.

2 апреля

Утром в ВОКСе комиссия из района. Люди непонимающие, несамостоятельные, по-видимому, получили задание во что бы то ни стало скомпрометировать меня. Мне непонятно, чего они хотят. Если предполагают устранить меня — пусть. Я не только не обижусь, но буду благодарен.

Вчера был в ЦК у Анчарова. Понял, что он основной и главный вдохновитель кампании против меня. Это импульсивный и нездоровый человек, у него все примитивно и безжалостно, зато все нахально и без оглядки на честность. Он очень схож лицом с тем рыжим плотником, какого я видел в детстве удавившимся под мостом.

Разговор наш состоял в том, что он ставил мне вопросы такие и так, чтобы поймать меня на чем-либо и начать разносить, а сделать «разнос» этот базой для внесения предложения об устранении меня от работы. Он даже сказал, что поможет Николаеву «свалить меня»! Вообще, это был разговорчик не чеховского и не гоголевского, а салтыковского чиновника. Осталось чувство глубокой обиды, потому что тон был враждебный и унижающий меня.

Вечером прием французов (ученых хирургов). Обыкновенная бестолочь: только в самый последний момент догадались пригласить французов, в честь которых и делается банкет, а после того, как гости собрались, оказалось, что еще не привезены из отеля стулья.

Мой зам Николаев и без того не «разбойник умом», подвыпив, становится еще глупее.

3 апреля

Работа. К концу дня — собрание парторганизации. Подлецы распределили силы. «Больной» Николаев, не выходящий на работу, появился на собрании. Агрессивен, глуп, воображает, что хитер. С ним сонм кликуш, «ученый еврей» и один оболтус из бывших кавалеристов плюс серб с таким видом, будто его согнали с ночного горшка. Все набрасывались на меня. Районные дожи записывали и наслаждались аттракционом.

Неожиданно я выступил хорошо и даже горячо вопреки себе: не стоило рвать душу на куски и кидать их перед вышеописанными.

4 апреля

Утром пришла ко мне с делами зав. секретной частью. Честная, скромная эстонка [Куресаар]. Она почувствовала себя плохо, почти в обмороке лежала. Вызвал врача.

На партсобрание она идет со мной. Нечестность и грязь людей, враждебных нам, глубоко ее потрясли. Так, вероятно, не только она, а десятки и сотни людей страдают, созерцая интриги, грязь, борьбу за собственную шкуру.

В конце дня опять собрание, продолжение вчерашнего. Вчера закончили в 23.30. Сегодня заседали столько же и вынесли резолюцию «аллилуя» — общие глупые фразы, собранные из «Правды». Я предложил свою, ее провалили.

Усталый — домой. Опять не видал детей.

5 апреля

Утро, солнце, птицы. Жена уехала в Астафьево, нo предварительно оскорбила меня, предложив не обедать дома. Для меня это всегда большое и глубокое оскорбление. Я человек домашний. Наибольшая степень домашности проявляется в обеде. Это наш очаг, а от меня требуют куда-то вынести его.

Сухо расстался.

Дома работал над «Молотовым». Потом — на собрание писателей Москвы. Записался, ждал слова. Перенесли его на вечер.

ВОКС — подпись бумаг, послал письмо Андрееву о том, как меня травят.

Чувствую боль в правой верхней части живота и ужасную — в голове. У доктора Вовси. Он констатировал желчный пузырь.

Вечером на собрании писателей. Дали слово предпоследнему, в 10 вечера. Все были утомлены, слушали неприлично. Неудачное выступление. До меня выступал Анчаров, он, видимо, и шепнул президиуму, чтобы меня отодвинули на конец.

Зачем, за что меня едят? Едят не одного меня. По-видимому, директива отделам ЦК установить таких ответственных работников, которых за что-нибудь можно было бы снизить.

Вчера ночью телефонировал Молотову. Говорил он, как всегда, снисходительно, зайти не приглашал.

Сегодня телефонировал Ворошилову, просил принять. Он сказал, что некогда, но разрешил написать ему. Кажется, был достаточно искренен.

11 апреля

Астафьево. Тихий весенний вечер. Земля начинает благоухать. Днем был дождь.

Перед отъездом в Астафьево стал с дочерьми смотреть, сколько у них платьев. Из своей квартиры подошла Гера и встала в коридоре около комнаты детей. Лена просила меня купить ей юбку, Гepa сказала, что можно перешить платья, удлинить и т. д. Лена и Оля стали нервничать, как всегда, при разговоре с Герой. Я чувствовал, что хожу по канату. Давно уже моя семейная жизнь превратилась в эквилибристику. Моя семья вся в ранах, мой дом весь в прострелах, никакого вопроса касаться нельзя. В моем доме не только нет тепла, в котором у родного очага отдыхают, но там надо ходить осторожно, как по канатам. У Геры глаза вспыхнули, и она, как всегда в такие минуты, стала похожа на охотничью собаку, ожидающую падения подстрелянной птицы, чтобы помчаться за ней.

Я сглаживал углы и кое-как соблюдал равновесие. Но вдруг Гера сказала:

— Они тебя вокруг пальца обводят.

Дочери в два голоса запротестовали. Тогда Гера:

— А вот в прошлый выходной ты, Оля, получила от отца 3 рубля для парка культуры и отдыха, а сама не была в парке.

Едва только она произнесла это, как началась сцена, которую больно записывать и вспоминать. Оля вдруг страшно, истерически, вскрикнула, сжав кулачками свои виски, бросилась на диван и выкрикивала:

— Я не могу, как она (Гера) врет.

Лена тоже заплакала и спрашивала Геру:

— Почему ты знаешь, что Оля не была в парке?

Гера:

— Мне домработница сказала, что Оля через полчаса после выхода из дома вернулась.

Оля криком, слезами:

— Я была в парке, была вместе с Бехер. Может быть, недолго, но была. Уйди отсюда, подлюка этакая…

Гера стояла в коридоре. Наступило жуткое молчание. Гера мне:

— Ты идешь?

Я:

— Нет, поезжай ты до поликлиники и пришли мне машину.

Оля, 11-летняя девочка, плакала навзрыд.

Гера — мне:

— Пойди сюда.

Подошел. Гера:

— Ты звонил Галину (художнику)?

— Нет, не застал его.

Гера:

— Если ты их пожалеешь, то я в самом деле с тобой разведусь. — И поторопилась уйти, как всегда в таких случаях, словно не желая знать ответ.

Я однако сказал:

— Как угодно.

Гера не права. Нечего ей вмешиваться, если она объявила уже давно, что мои дети ее не касаются. К тому же Гера и в самом деле не знала точно, была или не была Оля в парке. Она могла быть там и недолго. Кроме того, в устах домработницы «полчаса» вещь очень относительная.

Оля подошла, ко мне:

— Прости меня, папа, что я так тебя расстроила.