Трупы будут по-прежнему лежать в поле, и в небе будут летать те же голодные орлы. Я могу убрать их, но они создают настроение. А искусство – это и есть настроение художника, передаваемое другим.

Я же все-таки куратор.

Издавна говорят на Руси – разлука как ветер. Малую любовь она гасит, а большую раздувает в такое пожарище, что происходит серьезная порча имущества и в некоторых случаях даже ставится вопрос об уголовной ответственности сторон.

Так же и с полюбившимся читателю рассказчиком. Плохой забывается сразу. А хороший…

Думаю, читатель успел соскучиться по настоящему Порфирию Петровичу – не по сомнительным эрзацам и суррогатам, мелькавшим под этим именем в последних главах, а по сочащемуся мастерством уверенному голосу, начинавшему этот рассказ. И вот полицейско-литературный робот ZA-3478/PH0 бильт 9.4 вновь берет бразды повествования в свои мускулистые руки.

Если же читатель хотел и дальше слушать невыразительную речь предыдущей рассказчицы, то, увы – помочь я не могу: ее заметки кончаются именно здесь.

Я мог бы, конечно, описать случившееся дальше от лица Мары, как бы продолжая ее дневник. Мог бы – от лица «Порфирия Каменева» (не путать с оригинальным продуктом). Материала достаточно для любого из этих ракурсов. Но уместнее будет вести рассказ о Маре в третьем лице – так меньше всего пострадает документальная точность.

У меня есть полная аудиовизуальная информация о том, что случилось с Марой после того, как она поставила последнюю точку в своем дневнике. Природа этих видеофрагментов была уже разобрана самой Марой, так что повторяться я не буду. Есть даже сгенерированный кластером текстовый файл-отчет. Теперь, опираясь на эти материалы, я постараюсь в точности описать все последующие события – и, в частности, объяснить, почему речитативом снова заведую я.

Когда я рассказываю о том, что Мара видела и чувствовала, я не фантазирую, а лишь пересказываю данные объективного контроля, не добавляя к ним никаких литературных виньеток. Художник должен уметь наступать на горло собственной лире – и говорить о минутах высокого трагизма простым и безыскусным языком.

***

В вышине неспешно кружили орлы; тревожный и холодящий душу клекот разносился над траурным полем. Небо затемнело, и на западной его кромке проступила широкая и расплывчатая красная полоса – словно набухшая под повязкой кровь.

В своих обычных кожаных тесемках и ошейнике с заклепками, с коротким ежиком на голове, стоящая на помосте Мара выглядела так странно, что действительно походила на богиню – или какое-то недоброе сверхъестественное существо, привлеченное запахом крови. Она ждала уже долго, но Порфирий все не шел.

Его худая и чуть сутулая фигура появилась перед помостом лишь тогда, когда на небе уже выступили первые звезды – и Мара даже не поняла, то ли он незаметно приблизился по полю, то ли возник прямо возле деревянных ступеней.

Поднявшись на помост, Порфирий опустился перед Марой на колени.

– Порфирий… Ты заставляешь меня ждать.

– Прошу извинить, госпожа, – ответил Порфирий. – Но уйти было непросто. Столько глаз следило за мной.

– Чьих глаз?

– Ах, если бы знать, – вздохнул Порфирий. – Из всех глядящих на меня глаз я научился узнавать только любящие и добрые твои.

Мара нахмурилась.

– Я сказал что-то не то, госпожа? – тревожно спросил Порфирий.

– Нет… Ничего… Просто эти же в точности слова мне уже говорила одна… Но ты здесь ни при чем. Хотя…

Мара взяла Порфирия за подбородок и несколько раз повернула его лицо в разные стороны.

– Ты и лицом стал на нее похож, – сказала она. – Впрочем, стоит ли удивляться. Наверно, так и должно быть.

– О ком ты говоришь? – спросил Порфирий.

– Ты не знаешь.

– О Жанне?

– Откуда тебе известно это имя?

– Жанна построила твой храм, – сказал Порфирий. – Она сделала это, когда ты ушла. И еще… Я знаю.

– Что ты знаешь? – спросила Мара, и ее пальцы на подбородке Порфирия побелели от напряжения.

– Ты делаешь мне больно, госпожа… Я знаю, что Жанной в прошлой жизни звали меня.

Мара отпустила подбородок Порфирия и несколько секунд молчала. Потом она сказала:

– Я хотела уберечь тебя от этого знания. Не думаю, что оно сделает тебя счастливым.

– Счастливым меня можешь сделать только ты, – ответил Порфирий. – Если захочешь.

– Как?

– Жанна не пережила разлуки. Но ее любовь к тебе не умерла, моя госпожа. Теперь она в моем сердце.

– Ты можешь отвести меня в этот храм? – спросила Мара.

– Это храм любви, – ответил Порфирий. – И дорога туда откроется тоже через любовь.

Мара опустилась на помост рядом с Порфирием – и положила ему руки на плечи.

– Прости, – сказала она. – Я виновата перед тобой. Очень виновата…

Я не буду описывать последовавшую за этим сцену – скажу только, что в ней совсем не было характерного для Мары гротеска и насилия. Карникс так и остался лежать на краю помоста.

Не думал никогда, что Мара может быть такой трогательной и простой. Казалось, в вечернем поле встретились после ссоры двое влюбленных, полных нежности друг к другу. А все, что влюбленные делают в таких случаях, чрезвычайно банально.

Когда они поднялись на ноги, с шеи Порфирия уже свисал ярко-красный шнур. А на шее Мары висела непонятно откуда взявшаяся цветочная гирлянда.

– Мы окольцевали друг друга, – улыбнулась Мара, заметив цветы. – Но ты добрее. Ты так касаешься меня, Порфирий, словно… Точно так же делала когда-то Жанна. Мне даже не по себе. Что еще ты про нее знаешь?

– Почти все, – сказал Порфирий. – Почти… Но рассказывать долго. Ее полная история записана в Храме.

– Теперь мы можем туда пойти?

Порфирий кивнул.

– Тогда идем, – сказала Мара. – Я хочу все увидеть.

– Хорошо.

– Идем же, – повторила Мара и дернула за свой красный шнур.

– Мы на месте, – ответил Порфирий. – Твой ошейник ни к чему.

Мара поняла, что вокруг уже не траурное поле. Помост с карниксом исчез – и она даже не заметила когда.

Порфирий стоял в слабо освещенном дворе. В полутьме белели углы и плоскости странного здания, приземистого и несимметричного, как бы ощетинившегося недостроенными стенами.

– Какой необычный дом, – сказала Мара.