Впрочем, стояла она недолго. С голодным лаем в переход ворвалась настоящая лавина, сплошь состоящая из оскаленных пастей, вздыбленных загривков, выпученных глаз и красных языков.

Собаки, призванные в подземелье неведомой силой, с жадностью набросились на останки торчков. Хрустели разгрызаемые кости. Псы утробно рычали друг на друга, вырывая куски мяса. Те, что послабее, поджав хвосты и жмурясь, лизали кровавые лужи на полу и подбирали то, что не съели остальные.

К пяти утра, когда в «Атлантиду» заявилась после ночного промысла бригада Тополя, в переходе возле «заляги» осталось лишь большое влажное пятно и запах.

Тяжелый, пугающий, терпкий запах смерти...

* * *

Над Терлецким парком плыли толстобрюхие, важные тучи. Апрельский дождик – это далеко не летний ливень, но и он в состоянии промочить все вокруг, особенно если идет второй день.

Граф Федор Анатольевич Торлецкий пребывал в состоянии мрачной меланхолии. От непогоды мозжило ноги. Телевизор с пугающей настойчивостью извергал исключительно плохие новости – падали самолеты, взрывались химические комбинаты, сталкивались автомобили. Люди гибли по всей планете, но особенно часто – в России.

Выключив дьявольский ящик, граф погрузился в размышления. Точнее, это были даже не мысли, а некие ощущения, давно уже присутствующие в сознании Торлецкого: как с Запада наползает на российские поля и перелески густой туман, поглощающий деревню за деревней, город за городом. И нету в стране сил противостоять ему, лишь горстка отважных пытается развеять мглу ярким, живым огнем.

В последнее время к этой безрадостной картине добавилась еще одна: как из московских недр лезет наружу чернильная, ледяная тьма, медленно, но верно затапливающая дома и переулки.

Граф поежился, и тут на стене вспыхнула красная лампочка, а в коридоре резко затрещал зуммер. Откинув плед, Федор Анатольевич встал, на всякий случай подхватил со столика «смит-и-вессон» и отправился открывать, уже предполагая, что за гости его посетили...

...Трояндичи выглядели уставшими. За несколько недель, что ребята провели в дороге, их лица осунулись, под глазами залегли серые тени. Одетые в мешковатые куртки и вязаные шапочки, они по одному выбирались из лаза в полу и сдержанно здоровались с Торлецким.

– Чайку с дороги? Или желаете подкрепиться посущественнее? – спросил граф, когда все трояндичи поднялись в бункер и крышка люка была закрыта.

– Некогда нам чаи распивать, Смарагдоокий, – сухо ответил Коловрат, – дело у нас. Ты помочь можешь. Если захочешь...

– Я, гм-гм... постараюсь, – уклончиво обронил Торлецкий, разглядывая ребят. Он чувствовал, что что-то в них изменилось, но никак не мог понять – что?

– Вещи у нас кое-какие завелись. Схоронить бы надо. – Субудай скинул синтепоновую плащовку, оказавшись под ней в кожаной безрукавке на голое тело. Причудливые татуировки оплетали его руки и плечи, а за спиной обнаружился кривой тесак, ножны которого были вшиты в жилет.

– Я так понимаю, что предоставить вам мое обиталище для хранения новообретенных вещей – это далеко не все, что от меня требуется? – иронично поинтересовался Торлецкий. Трояндичи тем временем разбирали оставленное снаряжение и оружие.

– Не все, – кивнула оторвавшаяся от своего квадратного рюкзачка Ния. – Нам Троянду надо найти. И убить. Но убьем мы сами, а вот где он...

И тут в гостиной раздался звонок телефона. Граф с помощью пульта включил громкую связь, дежурно ответил в прицепленный на воротнике микрофон:

– У аппарата!

Под сводами его подземного жилища зазвучал срывающийся голос Мити:

– Добрый день, Федор Анатольевич! Это Митя. Я нашел. Я нашел Троянду...

Интердум септимус

Перебирая узловатыми старческими пальцами черные вересковые четки, эрри Сенэкс задумчиво смотрел на огонь. Пламя плескалось в закопченной глубине огромного готического камина и казалось живым существом, разговаривающим с ним на загадочном, давно забытом языке жестов.

Гостиная скорее напоминала дворцовую залу. Тяжелые муаровые портьеры на окнах благородно поблескивали золотым шитьем. Начищенный до зеркального блеска наборный паркет работы самого Дольфино Чилетти отражал прихотливые завитушки потолочной лепнины. Сверкающая тысячами бриллиантов венецианская люстра каскадом застывшей воды висела посреди всего этого великолепия, соединяя реальность и отражение причудливым сросшимся сталактитом.

В помещении стоял тихий, но забивавший собой все звуки перестук множества старинных часов. Напольные, настенные, каминные, с боем, без боя, в деревянных, каменных, металлических корпусах, часы были повсюду, лишний раз подчеркивая своим многообразием, что тут царит само Время.

Эрри Сенэкс размышлял:

«Все в этом подлуннейшем из миров – тлен, суета сует и всяческая суета.

Жизнь чередуется со смертью, а та в свою очередь – с новой жизнью. Порядок сменяется хаосом, звезды вспыхивают, растут, набираются сил, даря пространству свет и ощущение бытия. А потом они сжимаются и гаснут, но лишь для того, чтобы на их месте вспыхнули новые звезды.

Камни, трава, склоны гор, ветви деревьев, синее небо, плеск морских волн, свист крыльев и топоток лапок, рев и писк, визг и довольное урчание – в каком-то смысле все это лишь кратковременное видение, промелькнувшее за долю секунды в сознании Вселенной.

Да и сама она, необъятная, непостижимая, бездонная – тоже видение, поскольку имела начало и стремительно несет всю себя через непознанное нечто к неведомому, но уже предначертанному финалу.

Так было.

Так есть.

Так будет.

Большинство живущих и смертных в силу собственной ущербной ограниченности не способно понять самого древнего, самого верного, самого простого и незыблемого закона мироздания: ничто не вечно.

Те же, кто понимает, очень скоро перестают быть людьми...»

Старейший Пастырь Великого Круга с трудом пошевелился. Шотландский шерстяной плед сполз с квадратных костистых коленей, но эрри Сенэкс не обратил на это ровным счетом никакого внимания. Мысли старика витали далеко-далеко от помпезной комнаты, в которой он отдыхал после обеда, от Белой башни и вообще от Британских островов.

Мало того, они устремились в такие иновременные дали, куда никогда не сможет попасть ни один из живущих на земле.

Эрри Сенэкс вспоминал...

Перед его выцветшими за долгие века, а некогда отчаянно голубыми глазами проносились картины великих битв и далеких походов. Голоса давно ушедших Пастырей и людей звучали в его ушах, и кустистые снежно-белые брови то сурово сходились к переносице, то горестно обвисали, то удивленно поднимались, морщиня пергаментный лоб.

Он был в числе тех многих, кого сам Основавший, Первый Пастырь эрри Сатор Фабер разослал в разные уголки обитаемого мира в поисках древних знаний и таинственных артефактов. Тогда еще не существовало слов: «марвел», «Великий Круг», да и сами они не помышляли ни о каком пастырстве...