И с автоматом в другой.

«Все, сейчас начнет поливать свинцом...» – понял Спартак ипопытался забиться еще глубже под нары.

– Братцы... – плачущим голосом сказал лейтенант,обращаясь к зекам, и по щеке его действительно покатилась мутная слеза. –Братцы, победа! Германцев победили, теперь мир! Война кончилась!..

И вывалился обратно, даже не заперев за собой тамбурнуюдверь. Спартак переглянулся с Федором. Федор секунду тупо глядел перед собой,потом вскочил и заорал на всю камеру: «Ур-р-ра!!!»

А Спартак отчего-то почувствовал тоску и злость.В конце концов, он тоже воевал, он тоже имеет право радоваться вместе стеми, кто празднует снаружи, а не киснуть в арестантском вагоне...

Состав дернулся и, постепенно набирая ход, покатил дальше.Но спать уже никто не хотел и не мог. Зеки получили новую пищу для разговоров испоров – и урки, и фронтовики обсуждали единственную тему: возможностьскорой амнистии. Обсуждали бурно, чуть ли не до потасовки. Одни стояли на том,что амнистия грядет, другие доказывали, что на всех она не распространится.

Спартак в диспуте участия не принимал, лежал на нарах исмотрел в качающийся потолок. Он отчетливо понимал, что если амнистию иобъявят, то его самого она уж точно не коснется. И он, успокоенный этой мыслью(а что себя зря терзать – освободят, не освободят?), вновь задремал.

* * *

На очередной остановке со стороны тамбура донеслось азартноесипение, звуки ударов, выкрики вроде: «Он еще брыкается, гад нерусский!..» – иопять глухие тычки. Двое сержантов почти волоком тянули по коридору отчаянновырывающегося человека. Возле камеры Спартака со товарищи процессия остановилась,из-за спин сержантов протиснулся лейтенант и отпер дверь. Вояки попыталисьвпихнуть несчастного внутрь, но тот каким-то непостижимым образом извернулся ивцепился зубами в руку сержанта.

– Падла! – взревел укушенный, а его напарник, короткоразмахнувшись, хрястнул бедолагу по голове автоматным прикладом. Человек рухнулна пол коридора.

– Любимцев, ты его не прибил часом? – озабоченнонаклонился над лежащим лейтенант.

– Ничего, товарищ лейтенант, в самый раз, – оскалилсясержант, – так сподручней грузить будет.

Закинув автомат за спину, он толкнул второго сержанта,разглядывающего свою прокушенную, кровоточащую ладонь.

– А ну, взяли!

Один схватил лежащего за руки, другой за ноги, и, как мешокс мукой, они кинули трофей на пол камеры, прямо под ноги Спартака. Лейтенантзапер дверь, и троица удалилась в конец вагона.

Новенький – совсем старик, лет ему было около шестидесяти –слабо застонал, а Спартак только сейчас заметил, что одет он совершенно иначе:добротные сапоги с непонятным узором, брезентовые штаны и куртка, явно сшитаяиз выделанной кожи оленя, под которой виднелась синяя, с вышитыми загогулинамина воротнике рубаха. Седые спутанные волосы запачканы кровью, под левым глазомналивался здоровенный синячище. И, что характерно, никаких вещей с собой.

– Саттана перкеле, – пробормотал вновь прибывший и сел,обхватив голову руками, – саттана перкеле...

Обитатели вагона, даже блатные, свешиваясь с полок,разглядывали нового пассажира с неподдельным недоумением и интересом. Значит,подобное здесь не в порядке вещей?..

– Гляди, братва, что за чудо-юдо рыба-кит в нашей камересидит, – нараспев протянул один и ловко спрыгнул на пол. Опустился накорточки, заглянул гостю в лицо, спросил:

– Ты кто таков, обзовись, чудо!

– Ен уммара тейта... Минула саркее паата...

Урка недоуменно оглянулся и, задрав голову к своим,прокричал:

– Люди, я ни хрена не волоку, что он там лопочет! Затоглянь, Мойка, какие у этого фраера шмотки!

Над краем полки показалось лицо главаря.

– Да, шмотье знатное, – согласился Мойка. – Толькочто-то оно этому деду не по рангу будет, я думаю. Да и сапоги вроде кактесноваты ему, того и гляди сотрет, бедняга, ножки в кровь.

Блатные дружно заржали.

– А вот мне, пожалуй, в самый раз будут. Ухо, а ну кинь-камне, я тут примерю...

Урка, которого Мойка назвал Ухо, тут же вновь наклонился надстрадальцем:

– А ну, давай сымай колеса, живенько! Слыхал, что бугорприказал?

Седой сидел, вообще не реагируя на происходящее; тогда Ухопопытался стянуть с него сапог – и тут же отскочил в сторону, получив сильныйтычок в колено и шипя от боли.

– Ах ты ж сука! Ладно, сам напросился...

В его руке тускло блеснула заточенная ложка. Ухо приблизилсверкнувшую металлическую полоску к глазам бедолаги и, брызгая слюной,прошипел:

– А ну скидывай сапоги, сучий потрох, шнифты вырежу!

Сверху спрыгнул еще один уголовник...

Где-то Спартак уже слышал этот тарабарский язык, на которомговорил бедолага. Что-то очень знакомое. Давно забытое и тем не менее знакомое.В Лондоне? Да ну, ничуть на английский не похоже. Не немецкий и не польский...

Тем временем таинственный старик, не отрывая глаз отзаточки, принялся стаскивать сапог, бормоча свое «саттана перкеле», стянул,швырнул Уху, взялся за второй. Ухо подобрал обувку и передал наверх. Приказал,подкрепляя свои слова жестами:

– Клифт тоже сымай.

На этот раз ему не пришлось дважды повторять – человекбыстро стянул куртку и, сказавши отчетливо: «Меннэ пойс!» – бросил на пол. Ухо,гадко улыбаясь, попытался надеть ее, но мешала зажатая в кулаке заточка.

– Да она тебе на одно плечо налезет, – ухмыльнулсявторой урка и, выхватив у него куртку, напялил на себя. – Во, глянь, какна меня шита! А тебе штаны в самую пору будут.

В этот момент в голове Спартака что-то щелкнуло. Чертпобери, «саттана перкеле» – это ж по-фински как раз и есть «черт побери»! Нуточно! А ну-ка, напряги память, Спартак, как там по-ихнему...

– Терве[25], – тщательно выговариваязабытое слово, произнес он, наклонившись к гостю.

Тот резко вскинул голову.

– Микя он сукунименне? Олеттеко суомалайнен?[26] –с трудом подбирая слова, продолжил Спартак. Перед отправкой на «зимнюю войну»их заставляли учить кое-какие фразы из русско-финского разговорника – и надоже, пригодилось, смотри-ка...

Все недоуменно таращились на Спартака, Ухо так и застыл сразинутой пастью.

– Олен суомалайнен, – ответил дед. – Нимени онХямме Муллоннен. Пухуттеко суомеа[27]?