– Дело не башмак. С ноги не сбросишь. Чего э-эх?

– Да вот же Куликов… – ввязался было один из горячих,молодой и желторотый паренек.

– Куликов! – подхватывает тотчас же другой, презрительноскосив глаза на желторотого парня. – Куликов!..

То есть это значит: много ли Куликовых-то?

– Ну и А-в же, братцы, дошлый, ух, дошлый!

– Куды! Этот и Куликова между пальцами обернет. Кольцов ненайти концов!

– А далеко ль они теперь ушли, братцы, желательно знать…

И тотчас же пошли разговоры, далеко ль они ушли? и в какуюсторону пошли? и где бы им лучше идти? и какая волость ближе? Нашлись люди,знающие окрестности. Их с любопытством слушали. Говорили о жителях соседнихдеревень и решили, что это народ неподходящий. Близко к городу, натертый народ;арестантам не дадут потачки, изловят и выдадут.

– Мужик-от тут, братцы, лихой живет. У-у-у мужик!

– Неосновательный мужик!

– Сибиряк соленые уши. Не попадайся, убьет.

– Ну, да наши-то…

– Само собой, тут уж чья возьмет. И наши не такой народ.

– А вот не помрем, так услышим.

– А ты что думал? изловят?

– Я думаю, их ни в жисть не изловят! – подхватывает другойиз горячих, ударив кулаком по столу.

– Гм. Ну, тут уж как обернется.

– А я вот что, братцы, думаю, – подхватывает Скуратов, –будь я бродяга, меня бы ни в жисть не поймали!

– Тебя-то!

Начинается смех, другие делают вид, что слушать-то не хотят.Но Скуратов уже расходился.

– Ни в жисть не поймают! – подхватывает он с энергией. – Я,братцы, часто про себя это думаю и сам на себя дивлюсь: вот, кажись, сквозьщелку бы пролез, а не поймали б.

– Небось проголодаешься, к мужику за хлебом придешь.

Общий хохот.

– За хлебом? врешь!

– Да ты что языком-то колотишь? Вы с дядей Васей коровьюсмерть убили*, оттого и сюда пришли.

=============

[* То есть убили мужика или бабу, подозревая, что онипустили по ветру порчу, от которой падает скот. У нас был один такой убийца.(Прим. автора)]

=============

Хохот подымается сильнее. Серьезные смотрят еще с большимнегодованием.

– Ан врешь! – кричит Скуратов, – это Микитка про менянабухвостил, да и не про меня, а про Ваську, а меня уж так заодно приплели. Ямосквич и сыздетства на бродяжестве испытан. Меня, как дьячок еще грамоте учил,тянет, бывало, за ухо: тверди «Помилуй мя, боже, по велицей милости твоей и такдальше…» А я и твержу за ним: «Повели меня в полицию по милости твоей и такдальше…» Так вот я как с самого сызмалетства поступать начал.

Все опять захохотали. Но Скуратову того и надо было. Он немог не дурачиться. Скоро его бросили и принялись опять за серьезные разговоры.Судили больше старики и знатоки дела. Люди помоложе и посмирнее толькорадовались, на них глядя, и просовывали головы послушать; толпа собралась накухне большая; разумеется унтер-офицеров тут не было. При них бы всего не сталиговорить. Из особенно радовавшихся я заметил одного татарина, Маметку,невысокого роста, скулистого, чрезвычайно комическую фигуру. Он почти неговорил по-русски и почти ничего не понимал, что другие говорят, но, туда же,просовывал голову из-за толпы и слушал, с наслаждением слушал.

– Что, Маметка, якши? – пристал к нему от нечего делатьотвергнутый всеми Скуратов.

– Якши! ух, якши! – забормотал, весь оживляясь, Маметка,кивая Скуратову своей смешной головой, – якши!

– Не поймают их? йок?

– Йок, йок! – и Маметка заболтал опять, на этот раз ужеразмахивая руками.

– Значит, твоя врала, моя не разобрала, так, что ли?

– Так, так, якши! – подхватил Маметка, кивая головою.

– Ну и якши!

И Скуратов, щелкнув его по шапке и нахлобучив ее ему наглаза, вышел из кухни в веселейшем расположении духа, оставив в некоторомизумлении Маметку.

Целую неделю продолжались строгости в остроге и усиленныепогони и поиски в окрестностях. Не знаю, каким образом, но арестанты тотчас жеи в точности получали все известия о маневрах начальства вне острога. В первыедни все известия были в пользу бежавших: ни слуху и духу, пропали, да и только.Наши только посмеивались. Всякое беспокойство о судьбе бежавших исчезало.«Ничего не найдут, никого не поймают!» – говорили у нас с самодовольствием.

– Нет ничего; пуля!

– Прощайте, не стращайте, скоро ворочусь!

Знали у нас, что всех окрестных крестьян сбили на ноги,сторожили все подозрительные места, все леса, все овраги.

– Вздор, – говорили наши подсмеиваясь, – у них, верно, естьтакой человек, у которого они теперь проживают.

– Беспременно есть! – говорили другие, – не такой народ; всевперед изготовили.

Пошли еще дальше в предположениях: стали говорить, что беглецыдо сих пор, может, еще в форштадте сидят, где-нибудь в погребе пережидают, пока«трелога» пройдет да волоса обрастут. Полгода, год проживут, а там и пойдут…

Одним словом, все были даже в каком-то романтическомнастроении духа. Как вдруг, дней восемь спустя после побега, пронесся слух, чтонапали на след. Разумеется, нелепый слух был тотчас же отвергнут с презрением.Но в тот же вечер слух подтвердился. Арестанты начали тревожиться. На другойдень поутру стали по городу говорить, что уже изловили, везут. После обедаузнали еще больше подробностей: изловили в семидесяти верстах, в такой-тодеревне. Наконец получилось точное известие. Фельдфебель, воротясь от майора,объявил положительно, что к вечеру их привезут, прямо в кордегардию приостроге. Сомневаться уже было невозможно. Трудно передать впечатление,произведенное этим известием на арестантов. Сначала точно все рассердились,потом приуныли. Потом проглянуло какое-то поползновение к насмешке. Сталисмеяться, но уж не над ловившими, а над пойманными, сначала немногие, потомпочти все, кроме некоторых серьезных и твердых, думавших самостоятельно икоторых не могли сбить с толку насмешками. Они с презрением смотрели налегкомыслие массы и молчали про себя.

Одним словом, в той же мере как прежде возносили Куликова иА-ва, так теперь унижали их, даже с наслаждением унижали. Точно они всех чем-тообидели. Рассказывали с презрительным видом, что им есть очень захотелось, чтоони не вынесли голоду и пошли в деревню к мужикам просить хлеба. Это уже былапоследняя степень унижения для бродяги. Впрочем, эти рассказы были неверны.Беглецов выследили; они скрылись в лесу; окружили лес со всех сторон народом.Те, видя, что нет возможности спастись, сдались. Больше им ничего не оставалосьделать.