Записывать ли всю эту жизнь, все мои годы в остроге? Недумаю. Если писать по порядку, кряду, все, что случилось и что я видел ииспытал в эти годы, можно было, разумеется, еще написать втрое, вчетверо большеглав, чем до сих пор написано. Но такое описание поневоле станет наконецслишком однообразно. Все приключения выйдут слишком в одном и том же тоне,особенно если читатель уже успел, по тем главам, которые написаны, составитьсебе хоть несколько удовлетворительное понятие о каторжной жизни второгоразряда. Мне хотелось представить весь наш острог и все, что я прожил в этигоды, в одной наглядной и яркой картине. Достиг ли я этой цели, не знаю. Даотчасти и не мне судить об этом. Но я убежден, что на этом можно и кончить. Ктому же меня самого берет иногда тоска при этих воспоминаниях. Да вряд ли я имогу все припомнить. Дальнейшие годы как-то стерлись в моей памяти. Многиеобстоятельства, я убежден в этом, совсем забыты мною. Я помню, например, чтовсе эти годы, в сущности один на другой так похожие, проходили вяло, тоскливо.Помню, что эти долгие, скучные дни были так однообразны, точно вода после дождякапала с крыши по капле. Помню, что одно только страстное желание воскресенья,обновления, новой жизни укрепило меня ждать и надеяться. И я наконец скрепился:я ждал, я отсчитывал каждый день и, несмотря на то что оставалось их тысячу, снаслаждением отсчитывал по одному, провожал, хоронил его и с наступлениемдругого дня рад был, что остается уже не тысяча дней, а девятьсот девяностодевять. Помню, что во все это время, несмотря на сотни товарищей, я был встрашном уединении, и я полюбил наконец это уединение. Одинокий душевно, япересматривал всю прошлую жизнь мою, перебирал все до последних мелочей,вдумывался в мое прошедшее, судил себя один неумолимо и строго и даже в инойчас благословлял судьбу за то, что она послала мне это уединение, без которогоне состоялись бы ни этот суд над собой, ни этот строгий пересмотр прежнейжизни. И какими надеждами забилось тогда мое сердце! Я думал, я решил, я клялсясебе, что уже не будет в моей будущей жизни ни тех ошибок, ни тех падений,которые были прежде. Я начертал себе программу всего будущего и положил твердоследовать ей. Во мне возродилась слепая вера, что я все это исполню и могуисполнить… Я ждал, я звал поскорее свободу; я хотел испробовать себя вновь, нановой борьбе. Порой захватывало меня судорожное нетерпение… Но мне больновспоминать теперь о тогдашнем настроении души моей. Конечно, все это одноготолько меня касается… Но я оттого и записал это, что, мне кажется, всякий этопоймет, потому что со всяким то же самое должно случиться, если он попадет втюрьму на срок, в цвете лет и сил.

Но что об этом!.. Лучше расскажу еще что-нибудь, чтоб уж некончить слишком резким отрубом.

Мне пришло в голову, что, пожалуй, кто-нибудь спросит:неужели из каторги нельзя было никому убежать и во все эти года никто у нас небежал? Я писал уже, что арестант, пробывший два-три года в остроге, начинаетуже ценить эти годы и невольно приходит к расчету, что лучше дожить остальныебез хлопот, без опасностей и выйти наконец законным образом на поселение. Нотакой расчет помещается только в голове арестанта, присланного не на долгийсрок. Долголетний, пожалуй бы, и готов рискнуть… Но у нас как-то этого наделалось. Не знаю, трусили ль очень, присмотр ли был особенно строгий, военный,местность ли нашего города во многом не благоприятствовала (степная, открытая)– трудно сказать. Я думаю, все эти причины имели свое влияние. Действительно,убежать от нас было трудновато. А между тем и при мне случилось одно такоедело: двое рискнули, и даже из самых важных преступников…

После смены майора А-в (тот, который шпионил ему на острог)остался совершенно один, без протекции. Он был еще очень молодой человек, нохарактер его укреплялся и устанавливался с летами. Вообще это был человекдерзкий, решительный и даже очень смышленый. Он хоть бы и продолжал шпионить ипромышлять разными подземными способами, если б ему дали свободу, но уж непопался бы теперь так глупо и нерасчетливо, как прежде, поплатившись за своюглупость ссылкой. Он упражнялся у нас отчасти и в фальшивых паспортах. Неговорю, впрочем, утвердительно. Так слышал я от наших арестантов. Говорили, чтоон работал в этом роде, еще когда ходил к плац-майору на кухню, и, разумеется,извлек из этого посильный доход. Одним словом, он, кажется, мог решиться навсе, чтоб переменить свою участь. Я имел случай узнать его душу: цинизм егодоходил до возмутительной дерзости, до самой холодной насмешки и возбуждалнепреодолимое отвращение. Мне кажется, если б ему очень захотелось выпитьшкалик вина и если б шкалик можно было получить не иначе, как зарезавкого-нибудь, то он непременно зарезал, если б только это можно было сделатьвтихомолку, чтоб никто не узнал. В остроге он научился расчету. Вот на этого-точеловека и обратил внимание особого отделения арестант Куликов.

Я уже говорил о Куликове. Человек он был немолодой, нострастный, живучий, сильный, с чрезвычайными и разнообразными способностями. Внем была сила, и ему еще хотелось пожить; таким людям до самой глубокойстарости все еще хочется жить. И если б я стал дивиться, отчего у нас не бегут,то, разумеется, подивился бы на первого Куликова. Но Куликов решился. Кто накого из них имел больше влияния: А-в на Куликова, или Куликов на А-ва? – незнаю, но оба друг друга стоили и для этого дела были люди взаимно подходящие.Они сдружились. Мне кажется, Куликов рассчитывал, что А-в приготовит паспорты.А-в был из дворян, был хорошего общества – это сулило некоторое разнообразие вбудущих приключениях, только бы добраться до России. Кто знает, как онисговорились и какие у них были надежды; но, уж верно, надежды их выходили изобыкновенной рутины сибирского бродяжничества. Куликов был от природы актер,мог выбирать многие и разнообразные роли в жизни; мог на многое надеяться, покрайней мере на разнообразие. Таких людей должен был давить острог. Онисговорились бежать.

Но без конвойного бежать было невозможно. Надо былоподговорить с собой вместе конвойного. В одном из батальонов, стоявших вкрепости, служил один поляк, энергический человек и, может быть, достойныйлучшей участи, человек уже пожилой, молодцеватый, серьезный. Смолоду, толькочто придя на службу в Сибирь, он бежал от глубокой тоски по родине. Егопоймали, наказали и года два продержали в арестантских ротах. Когда егоповоротили опять в солдаты, он одумался и стал служить ревностно, изо всех сил.За отличие его сделали ефрейтором. Это был человек с честолюбием, самонадеянныйи знавший себе цену. Он так и смотрел, так и говорил, как знающий себе цену. Янесколько раз в эти годы встречал его между нашими конвойными. Мне кое-чтоговорили о нем и поляки. Мне показалось, что прежняя тоска обратилась в нем вненависть, скрытую, глухую, всегдашнюю. Этот человек мог решиться на все, и Куликовне ошибся, выбрав его товарищем. Фамилия его была Коллер. Они сговорились иназначили день. Это было в июне месяце, в жаркие дни. Климат в этом городедовольно ровный; летом погода стоит постоянная, горячая: а это и на рукубродяге. Разумеется, они никак не могли пуститься прямо с места, из крепости:весь город стоит на юру, открытый со всех сторон. Кругом на довольно далекоепространство нет леса. Надо было переодеться в обывательский костюм, а дляэтого сначала пробраться в форштадт, где у Куликова издавна был притон. Незнаю, были ли форштадтские благоприятели их в полном секрете. Надо полагать,что были, хотя потом, при деле, это не совсем объяснилось. В этот год в одномуглу форштадта только что начинала свое поприще одна молодая и весьма пригожаядевица, по прозвищу Ванька-Танька, подававшая большие надежды и отчастиосуществившая их впоследствии. Звали ее тоже: огонь. Кажется, и она тутпринимала некоторое участие. Куликов разорялся на нее уже целый год. Нашимолодцы вышли утром на разводку и ловко устроили так, что их отправили сарестантом Шилкиным, печником и штукатурщиком, штукатурить батальонные пустыеказармы, из которых солдаты давно уже вышли в лагери. А-в и Куликов отправилисьс ним в качестве подносчиков. Коллер подвернулся в конвойные, а так как затроими требовалось двух конвойных, то Коллеру, как старому служивому иефрейтору, охотно поручили молодого рекрутика в видах наставления и обученияего конвойному делу. Стало быть, имели же наши беглецы сильнейшее влияние наКоллера и поверил же он им, когда после долголетней и удачной в последние годыслужбы он, человек умный, солидный, расчетливый, решился за ними следовать.