– Ну, М-кий, что ты сегодня во сне видел? – спросил он его.

«Я так и вздрогнул, – рассказывал, воротясь к нам, М-кий. –Мне будто сердце пронзило».

– Видел, что письмо от матери получил, – отвечал он.

– Лучше, лучше! – возразил комендант. – Ты свободен! Твоямать просила… просьба ее услышана. Вот письмо ее, а вот и приказ о тебе. Сейчасже выйдешь из острога.

Он воротился к нам бледный, еще не очнувшийся от известия.Мы его поздравляли. Он жал нам руки своими дрожащими, похолодевшими руками.Многие арестанты тоже поздравляли его и рады были его счастью.

Он вышел на поселенье и остался в нашем же городе. Вскореему дали место. Сначала он часто приходил к нашему острогу и, когда мог,сообщал нам разные новости. Преимущественно политические очень интересовалиего.

Из остальных четырех, то есть кроме М-го, Т-го, Б-го и Ж-го,двое были еще очень молодые люди, присланные на короткие сроки,малообразованные, но честные, простые, прямые. Третий, А-чуковский, был ужеслишком простоват и ничего особенного не заключал в себе, но четвертый, Б-м,человек уже пожилой, производил на всех нас прескверное впечатление. Не знаю,как он попал в разряд таких преступников, да и сам он отрицал это. Это былагрубая, мелкомещанская душа, с привычками и правилами лавочника, разбогатевшегона обсчитанные копейки. Он был безо всякого образования и не интересовалсяничем, кроме своего ремесла. Он был маляр, но маляр из ряду вон, маляр великолепный.Скоро начальство узнало о его способностях, и весь город стал требовать Б-мадля малеванья стен и потолков. В два года он расписал почти все казенныеквартиры. Владетели квартир платили ему от себя, и жил он таки небедно. Новсего лучше было то, что на работу с ним стали посылать и других его товарищей.Из троих, ходивших с ним постоянно, двое научились у него ремеслу, и один изних, Т-жевский, стал малевать не хуже его. Наш плац-майор, занимавший тожеказенный дом, в свою очередь потребовал Б-ма и велел расписать ему все стены ипотолки. Тут уж Б-м постарался: у генерал-губернатора не было так расписано.Дом был деревянный, одноэтажный, довольно дряхлый и чрезвычайно шелудивыйснаружи: расписано же внутри было, как во дворце, и майор был в восторге… Онпотирал руки и поговаривал, что теперь непременно женится. «При такой квартиренельзя не жениться», – прибавлял он очень серьезно. Б-ом был он все более иболее доволен, а чрез него и другими, работавшими с ним вместе. Работа шлацелый месяц. В этом месяце майор совершенно изменил свое мнение о всех наших иначал им покровительствовать. Дошло до того, что однажды вдруг он потребовал ксебе из острога Ж-го.

– Ж-кий! – сказал он, – я тебя оскорбил. Я тебя высекнапрасно, я знаю это. Я раскаиваюсь. Понимаешь ты это? Я, я, я – раскаиваюсь!

Ж-кий отвечал, что он это понимает.

– Понимаешь ли ты, что я, я, твой начальник, призвал тебя стем, чтоб просить у тебя прощения! Чувствуешь ли ты это? Кто ты передо мной?червяк! меньше червяка: ты арестант! а я – божьею милостью [Буквальноевыражение, впрочем в мое время употреблявшееся не одним нашим майором, а имногими мелкими командирами, преимущественно вышедшими из нижних чинов. (Прим.автора)] майор. Майор! понимаешь ли ты это?

Ж-кий отвечал, что и это понимает.

– Ну, так теперь я мирюсь с тобой. Но чувствуешь ли,чувствуешь ли это вполне, во всей полноте? Способен ли ты это понять ипочувствовать? Сообрази только: я, я, майор… и т.д.

Ж-кий сам рассказывал мне всю эту сцену. Стало быть, было жеи в этом пьяном, вздорном и беспорядочном человеке человеческое чувство. Взяв всоображение его понятия и развитие, такой поступок можно было считать почтивеликодушным. Впрочем, пьяный вид, может быть, тому много способствовал.

Мечта его не осуществилась: он не женился, хотя ужсовершенно было решился, когда кончили отделывать его квартиру. Вместо женитьбыон попал под суд, и ему велено было подать в отставку. Тут уж и все старыегрехи ему приплели. Прежде в этом городе он был, помнится, городничим… Ударупал на него неожиданно. В остроге непомерно обрадовались известию. Это былпраздник, торжество! Майор, говорят, ревел, как старая баба, и обливалсяслезами. Но делать нечего. Он вышел в отставку, пару серых продал, потом всеимение и впал даже в бедность. Мы встречали его потом в штатском изношенномсюртуке, в фуражке с кокардочкой. Он злобно смотрел на арестантов. Но всеобаяние его прошло, только что он снял мундир. В мундире он был гроза, бог. Всюртуке он вдруг стал совершенно ничем и смахивал на лакея. Удивительно, какмного составляет мундир у этих людей.

Вскоре после смены нашего плац-майора случились коренныеизменения в нашем остроге. Каторгу уничтожили и вместо нее основалиарестантскую роту военного ведомства, на основании российских арестантских рот.Это значило, что уже ссыльных каторжных второго разряда в наш острог больше неприводили. Начал же он заселяться с сей поры единственно только арестантамивоенного ведомства, стало быть, людьми, не лишенными прав состояния, теми жесолдатами, как и все солдаты, только наказанными, приходившими на короткиесроки (до шести лет наибольше) и по выходе из острога поступавшими опять в своибатальоны рядовыми, какими были они прежде. Впрочем, возвращавшиеся в острог повторичным преступлениям наказывались, как и прежде, двадцатилетним сроком. Унас, впрочем, и до этой перемены было отделение арестантов военного разряда, ноони жили с нами потому, что им не было другого места. Теперь же весь острогстал этим военным разрядом. Само собою разумеется, что прежние каторжные,настоящие гражданские каторжные, лишенные всех своих прав, клейменые и обритыевдоль головы, остались при остроге до окончания их полных сроков; новых неприходило, а оставшиеся помаленьку отживали сроки и уходили, так что лет черездесять в нашем остроге не могло остаться ни одного каторжного. Особое отделениетоже осталось при остроге, и в него все еще от времени до времени присылалисьтяжкие преступники военного ведомства, впредь до открытия в Сибири самыхтяжелых каторжных работ. Таким образом, для нас жизнь продолжалась в сущностипо-прежнему: то же содержание, та же работа и почти те же порядки, тольконачальство изменилось и усложнилось. Назначен был штаб-офицер, командир роты и,сверх того, четыре обер-офицера, дежуривших поочередно по острогу. Уничтоженыбыли тоже инвалиды; вместо них учреждены двенадцать унтер-офицеров икаптенармус. Завелись разделы по десяткам, завелись ефрейтора из самихарестантов, номинально разумеется, и уж само собою Аким Акимыч тотчас жеоказался ефрейтором. Все это новое учреждение и весь острог со всеми его чинамии арестантами по-прежнему остались в ведомстве коменданта как высшегоначальника. Вот и все, что произошло. Разумеется, арестанты сначала оченьволновались, толковали, угадывали и раскусывали новых начальников; но когдаувидели, что в сущности все осталось по-прежнему, тотчас же успокоились, ижизнь наша пошла постарому. Но главное то, что все были избавлены от прежнегомайора; все как бы отдохнули и ободрились. Исчез запуганный вид; всяк зналтеперь, что в случае нужды мог объясняться с начальником, что правого разве поошибке накажут вместо виновного. Даже вино продолжало продаваться у нас точнотак же и на тех же основаниях, как и прежде, несмотря на то что вместо прежнихинвалидов настали унтер-офицеры. Эти унтер-офицеры оказались большею частьюлюдьми порядочными и смышлеными, понимающими свое положение. Иные из них,впрочем, выказывали вначале поползновение куражиться и, конечно по неопытности,думали обращаться с арестантами, как с солдатами. Но скоро и эти поняли, в чемдело. Другим же, слишком долго не понимавшим, доказали уж сущность дела самиарестанты. Бывали довольно резкие столкновения: например, соблазнят, напоятунтер-офицера да после того и доложат ему, по-свойски разумеется, что он пилвместе с ними, а следственно… Кончилось тем, что унтер-офицеры равнодушносмотрели или, лучше, старались не смотреть, как проносят пузыри и продаютводку. Мало того: как и прежние инвалиды, они ходили на базар и приносилиарестантам калачей, говядину и все прочее, то есть такое, за что могли взятьсябез большого зазору. Для чего это все так переменилось, для чего завелиарестантскую роту, этого уж я не знаю. Случилось уже это в последние годы моейкаторги. Но два года еще суждено мне было прожить при этих новых порядках…