Действительно, улыбка очень меняла доктора Николаоса Кирициса. В прошлом он улыбался довольно редко: вся его жизнь была связана с несчастьями и тревогами других, так что особых поводов радоваться у него не было. Он жил один, почти все время проводил в больнице Ираклиона, а немногие часы досуга посвящал чтению и сну. И вот в его жизни наконец-то появилось нечто новое: красота женского лица. Персоналу больницы в Ираклионе, Лапакису и своим старым пациентам на Спиналонге Кирицис казался таким же, как раньше: целеустремленным, сосредоточенным и неизменно серьезным – профессионалом, которого некоторые считали даже обделенным чувством юмора. Но Мария видела его в ином свете. Она не могла знать, станет ли он когда-нибудь ее спасителем и исцелителем, но его еженедельные приезды вдыхали в нее жизнь, заставляя сердце биться быстрее. Она снова была женщиной, а не просто пациенткой, выброшенной на этот каменистый остров умирать.

В начале осени температура начала постепенно понижаться, но это никак не влияло на тепло, исходившее от Николаоса Кирициса, – более того, чем холоднее становилось солнце, тем ярче сияла его улыбка. Теперь, приезжая по средам на остров, он обязательно останавливался побеседовать с Марией. Первое время эти беседы длились минут пять, но постепенно их продолжительность стала расти. В конце концов, чтобы не отклоняться от рабочего расписания, доктор стал приезжать на остров пораньше – и все только для того, чтобы поговорить с Марией. Гиоргис, который всегда вставал в шесть утра, был доволен, что Кирицис приезжает на пристань Плаки не в девять, как раньше, а в восемь тридцать. Но потом Гиоргис обратил внимание, что теперь по средам Мария встречает не его, а доктора.

Обычно немногословный Кирицис подробно рассказывал Марии о своей работе в Ираклионе и об исследованиях, в которых участвовал. Он рассказал, как безжалостно война прервала все, чем он занимался, рассказал, что делал в годы войны, когда все без исключения медики города были обязаны круглые сутки ухаживать за больными и ранеными немцами. Он подробно описал Марии свои поездки на международные конференции в Египте и Испании, где ведущие специалисты в области лечения лепры собирались, чтобы поделиться опытом и рассказать о своей работе. Он рассказывал о средствах, которыми медики пытались лечить лепру, и о своем отношении к этим средствам. Время от времени доктор даже должен был напоминать себе, что эта женщина – его пациентка, и не исключено, что ей придется испытать действие лекарств, которые он привозит на Спиналонгу. «Подумать только: на этом островке у меня больше истинных друзей, чем в остальном мире, – говорил себе Кирицис. – Лапакис всегда оставался моим другом, а теперь в мою жизнь вошла и эта женщина».

Мария неизменно внимательно выслушивала рассказы доктора Кирициса, но о своей жизни особо не распространялась. Ее не оставляло чувство, что делиться ей, по существу, и нечем: после переезда на Спиналонгу прошлая жизнь казалась ей обыденной и скучной.

По мнению Кирициса, обитателям Спиналонги было в чем позавидовать. Они могли заниматься повседневными делами, сидеть в кофейне, смотреть последние фильмы, посещать церковь и поддерживать дружеские отношения между собой. Они жили тесной коммуной, где все знали друг друга, и их связывало общее, пусть и неприятное обстоятельство. В Ираклионе же Кирицис мог пройти город из конца в конец и не встретить на людных улицах ни одного знакомого лица.

Не менее важными, чем еженедельные беседы с доктором Кирицисом, были для Марии приезды Фотини, но этих дней она ждала со смешанным чувством нетерпения и страха.

– Его и на этой неделе видели в доме? – спрашивала Мария подругу, как только они отходили от Гиоргиса на достаточное расстояние.

– Один или два раза, – отвечала Фотини, – но Андреас тоже был там. Начался сбор урожая оливок, и он теперь чаще бывает дома. Маноли с Андреасом проверяли, как работает пресс, а потом заходили в главный дом обедать.

– Быть может, все эти сплетни – лишь плод воображения твоего брата? Ведь если бы Маноли с Анной были любовниками, разве стали бы они обедать вместе с Андреасом?

– А почему бы и нет? Более того, если бы Маноли отказался обедать с родственниками, это сразу же вызвало бы у Андреаса подозрения.

Фотини не ошибалась. Почти каждый вечер Анна укладывала волосы, делала маникюр и натягивала красивые облегающие платья, чтобы играть двойную роль: верной жены – для мужа, радушной хозяйки – для его двоюродного брата. Именно этого от нее ожидал Андреас. Такая роль удавалась ей практически без напряжения: она всегда была искусной актрисой и ни жестом, ни взглядом не выдавала своих чувств к Маноли. Опасность лишь возбуждала ее, рождая ощущение, словно она и впрямь стоит на сцене под внимательными взглядами сотен глаз. Особенно Анне нравилось, когда на обед приезжали свекор и свекровь.

– Как тебе сегодняшний вечер? – спрашивала она у мужа в темноте спальни.

– Ничего, а что?

– Да так, просто спросила, – обычно отвечала Анна.

Когда они с Андреасом занимались любовью, она представляла, что рядом с ней Маноли, и даже явственно слышала его страстные стоны. Так с чего мужу быть недовольным, ведь ее вполне хватает на обоих? После, когда опустошенный, даже не подозревающий о ее чувствах к другому мужчине Андреас тихо лежал в темной комнате, Анна вспоминала, как несколько часов назад они с Маноли занимались этим же на этой же кровати.

Такое положение дел ее вполне устраивало. Она ничего не могла поделать со своей страстью к Маноли, и это почти оправдывало ее супружескую неверность по отношению к Андреасу. Почти. Маноли появился в ее жизни без предупреждения, и ее душа отреагировала на это появление независимо от рассудка. В отношениях с Маноли у нее просто не было свободы выбора, и ей даже в голову не приходило, что она может сама определять ход собственной жизни. Присутствие Маноли невероятно возбуждало молодую женщину: каждый волосок на ее теле приподнимался, каждый сантиметр нежной бледной кожи жаждал его прикосновений. Иначе просто не могло быть. «Я ничего не могу с собой поделать, – говорила Анна зеркалу, расчесывая волосы по утрам тех дней, когда Андреас уезжал в какой-нибудь отдаленный уголок поместья и она ждала полуденного появления Маноли. – Я просто ничего не могу сделать. Ведь не могу же я повлиять на то, что Маноли является кровным родственником Андреаса?» Как бы она ни напрягала волю, отказаться от встреч с Маноли было выше ее сил. Анна попала в сети своего чувства, но несвобода ее вполне устраивала. И хотя все происходило прямо в их с Андреасом супружеской постели, под их свадебными венцами стефана, ее мужу даже в голову не приходило, что жена ему неверна.

По правде говоря, Андреас вообще редко думал о Маноли. Он был рад возвращению брата, но тревоги по поводу его образа жизни оставлял матери, которая была откровенно недовольна тем, что племянник, уже перешагнувший за тридцать, все еще не женат. Андреаса огорчило, что замужество сестры его жены не состоялось из-за столь прискорбного препятствия, однако он предполагал, что рано или поздно Маноли все же найдет женщину, достойную того, чтобы стать членом их семьи. Что касается Элефтерии, то ей было жаль симпатичную невесту, которую злой рок выдернул прямо из-под венца, но еще больше ее мучило неясное ощущение, что ее невестку и Маноли что-то связывает. Сама она была не в состоянии четко сформулировать это подозрение и неоднократно говорила себе, что оно является лишь плодом ее фантазии. Но как Элефтерия ни старалась, эта тучка на небосклоне ее жизни упорно не желала рассеиваться.