У Марии мысли об Анне вызывали несколько иные чувства: они неизменно повергали ее в дрожь. Анна всегда руководствовалась в своих решениях эмоциями, а не разумом, и не думала о том, к чему могут привести ее поступки. Однако на самом деле Марию больше тревожило то, чем это может обернуться для Гиоргиса. В жизни ее бедного отца и без того не было стабильности, а Анна окончательно выбивала почву из-под его ног.

– Неужели у нее совсем нет стыда?! – повторяла Мария.

– Похоже, что нет, – отвечала ей Фотини.

Подруги пытались говорить на другие темы, но их разговор всегда скатывался на обсуждение неверности Анны и размышления о том, как скоро Анна бросит на Маноли неосторожный взгляд, который заставит Андреаса что-то заподозрить. Мало-помалу Мария утратила даже остатки чувств к Маноли, которые еще теплились в ее сердце. Теперь девушка была уверена лишь в одном: она никак не может повлиять на ход событий.

Пришел конец октября. Холодные ветра постепенно набирали силу, и от их порывов уже не защищала даже теплая шерстяная одежда. Мария решила, что, обрекая доктора Кирициса на долгое стояние на ветреном берегу моря, поступает некрасиво, но отказаться от бесед с ним у нее не было сил: слишком ей нравились эти беседы. Казалось, у них никогда не заканчиваются темы для обсуждения – даже несмотря на то, что, по мнению самой Марии, она была не в состоянии рассказать ничего такого, что было бы интересно доктору. Девушка раз за разом мысленно сравнивала манеру ведения разговора доктором Кирицисом и Маноли. Каждая фраза ее бывшего жениха была наполнена игривым поддразниванием, тогда как в поведении доктора Кирициса не было и намека на флирт.

– Я хотел бы узнать, каково это – жить в таком месте, – как-то сказал ей Кирицис под свист ветра.

– Но ведь вы бываете на острове каждую неделю. Мне кажется, вы уже знакомы с ним ничуть не хуже, чем я, – ответила озадаченная его словами девушка.

– Да, я смотрю на колонию, но не вижу ее, – произнес доктор. – Я здесь всего лишь чужак, случайный прохожий. Это совсем не то, что постоянно жить на Спиналонге.

– Не хотите зайти ко мне на чашечку кофе?

Мария уже несколько недель готовилась, чтобы произнести эти слова, но теперь едва узнала собственный голос.

– Кофе?

Несомненно, Кирицис хорошо расслышал ее и переспросил лишь для того, чтобы не молчать.

– Да. Хотите?

Эти слова как будто вывели доктора из столбняка.

– Было бы неплохо, – сказал он.

Они вошли в туннель. Несмотря на то что Кирицис был врачом, а Мария – его пациенткой, они держались рядом, как равные. Оба проходили под массивной стеной венецианской крепости сотню раз, но этот был не таким, как все предыдущие. Кирицис уже много лет не показывался на улице в обществе женщины, а Мария, шествуя по поселку бок о бок с мужчиной, который не приходился ей отцом, почувствовала, что наконец-то окончательно перешла во взрослую жизнь. Правда, кто-то из встречных, завидев их, мог сделать ложные выводы, и ей хотелось во весь голос крикнуть: «Это доктор!» – хотя бы так защитившись от сплетен.

Пройдя по главной улице несколько десятков шагов, они свернули в узкий переулок, который вел к дому Марии, и вошли в дом. Мария занялась кофе. Она знала, что времени у Кирициса немного и ему еще нужно успеть на встречу с пациентами.

Пока девушка стояла у плиты, Кирицис рассматривал гостиную. Дом был намного уютнее и полон жизни больше, чем его квартира в Ираклионе. Доктор обратил внимание на вышитые скатерти и на фотографию молодой Элени Петракис с Марией и еще одной девочкой, висевшую на стене. Заметил он и аккуратную полку с книгами, кувшин с веточками оливы, пучки лаванды и еще каких-то трав, развешенные под потолком для просушки. Но прежде всего он ощутил тепло домашнего уюта, которое исходило от этого жилища.

Теперь они были на территории Марии, и Кирицис решил попробовать вызвать девушку на разговор о ней самой. Ему давно хотелось задать ей один вопрос. Он очень много знал о самой болезни, о ее симптомах, эпидемиологии и патологии, но, разумеется, не мог знать, что это такое – носить в себе болезнь. Задать подобный вопрос кому-то из пациентов ему было сложно.

– Скажите, Мария, каково это – болеть лепрой? – спросил он.

Вопрос был довольно личный, но Мария ответила на него без малейшего колебания.

– В каком-то смысле я ощущаю себя такой же, какой была год-полтора назад, но в целом переезд на Спиналонгу сделал меня другим человеком, – сказала она. – Здесь есть что-то от тюрьмы – особенно для таких людей, как я, то есть тех, кто не чувствует, что болен. И хотя здесь нет ни замков на дверях, ни решеток на окнах, мы все – узники этого острова.

Пока Мария произносила эти слова, ее мысли вернулись в холодное осеннее утро, когда она переселялась из Плаки на Спиналонгу. Безусловно, жизнь в лепрозории была не тем, о чем она мечтала, но кто знает, какой была бы ее жизнь, если бы она вышла за Маноли? Не было бы это еще одной разновидностью тюрьмы? И что можно сказать о человеке, который предает собственную семью? Разве можно так злоупотреблять добротой и гостеприимством, с которыми встретили Маноли Вандулакисы? Лишь вырвавшись из плена его очарования, Мария поняла, что судьба, возможно, в каком-то смысле смилостивилась над ней. Ее разговоры с Маноли никогда не касались тем более глубоких, чем урожай оливок, музыка Микоса Теодоракиса или поездка на праздник очередного святого в Элунде. Да, в Маноли ключом било жизнелюбие, так привлекавшее Марию первое время, но теперь она поняла, что, возможно, ничего другого в его душе просто нет. Брак с Маноли мог обернуться для нее пожизненным заключением, ничуть не лучшим, чем то, каким стала для нее Спииалонга.

– Впрочем, здесь есть и немало хорошего, – вслух добавила Мария. – Прежде всего, это прекрасные люди, такие как Элпида Контомарис, Никос Пападимитриу и Димитрий. Их дух не сломлен Спиналонгой. Несмотря на то что они прожили здесь намного дольше, я никогда не слышала, чтобы они на что-то жаловались.

Мария налила кофе в чашку и передала ее Кирицису. В последнее мгновение она заметила, что рука доктора сильно дрожит, но было уже поздно. Чашка выскользнула из его пальцев и со звоном разбилась, а по каменному полу растеклась темная лужица. Повисло неловкое молчание, а затем Мария бросилась к раковине за тряпкой. Она почувствовала, как сильно смутился доктор Кирицис, и решила во что бы то ни стало сгладить неловкость.

– Не беспокойтесь, ничего страшного не произошло, – сказала она, вытирая пол и складывая осколки расписного фарфора в мусорное ведро. – Если, конечно, вы не обожглись.

– Мне так неловко… – пробормотал Кирицис. – Простите, что я разбил вашу замечательную чашку. Какой же я неуклюжий!

– Да пустяки, ей-богу! Это же просто чашка!

На самом деле это была не просто чашка – в свое время Элени привезла ее из Плаки, – но Марии действительно было ничуть ее не жаль. Для нее стало почти облегчением то, что Кирицис никакой не идеал, как могло показаться со стороны, а обычный человек.