И тут Маша, по словам учительницы, тихо сказала: «Да, все понятно, Вера Ивановна (имя и отчество учительницы изменены в интересах Маши). А вы уверены, что это моя работа?»

– Это же и правда была не ее работа! – воскликнула учительница. – И она молчала об этом, понимаете?! Она слушала! А потом сказала: «Вера Ивановна, а вы уверены, что это моя работа?»

– А Машина работа была без ошибок? – в первую очередь спросил я, услышав это.

– Ни одной, – кивнула учительница.

Потом вечером я спросил у Маши, так ли все это и было.

– Да, – подтвердила она обрадованно. – Я ей в самом конце только и сказала: «Вера Ивановна, а вы уверены, что это моя работа?»

– А почему ты раньше этого не сказала, когда Вера Ивановна только начала рассказывать? – спросил я. – Ведь ты же видела, что это не твоя работа. Более того, ты, наверное, поняла, чья это работа.

– Конечно, поняла, – засмеялась Маша. – Вики! (имя девочки изменено в ее интересах).

– Так почему ты сразу не сказала? – Я начал уже злиться.

– Потому, папа, – сказала Маша, – что учительницу перебивать нельзя. Ты что, не знаешь?

Так результаты правильного воспитания бьют прежде всего по самим воспитателям. Я всегда подозревал, что это именно так и бывает. Даже мне, может, и хотелось всегда так думать.

На прошлой неделе в их школе был праздник. К ним на этот праздник должны были прийти военные. Маша страшно переживала.

– Папа, – говорила она, – я их боюсь. Я не буду стихи для них учить.

– Ну ты же знаешь, что нужно слушаться учительницу в вашей школе.

– Да знаю… – вздыхала Маша.

– Чего ты боишься? – успокаивал я ее. – Нет повода для беспокойства. Его нет! Просто нет! Это же военные. Они вас будут защищать.

– А мне Алиса рассказывала, что у них в школе, в первом классе, уже был предмет такой, «обэжэ».

– Это что?

– Я точно не знаю.

– А о чем?

– Ну, про военных. Это неинтересно и страшно. Не буду рассказывать. Про то, как люди из окна выбрасываются. Про утопления всякие.

– Ну хорошо, – говорю. – Только ты не бойся все-таки военных. Они из окон не выбрасываются. Они спасают тех, кто выбрасывается.

– А Алисе говорили, что иногда и военные тоже выбрасываются, – упрямо сказала Маша.

Потом я ее спрашиваю:

– Ну что, приходили к вам военные?

– Да, – отвечает Маша.

– И что, нестрашные оказались?

– Совершенно!

– Ну вот, – радуюсь я. – Я же говорил! Стихи им читала?

– Читала, – говорит Маша безо всякого интереса.

– И что они?

– Они-то? Рады…

– Да что такое? – теряю я терпение.

– Да понимаешь, папа, – раздосадованно говорит Маша, – это не настоящие военные оказались. Ветераны!

К нам в гости пришла девочка совершенно Машиного возраста. Эта девочка мне сразу понравилась. Дело в том, что я предложил ей порцию пельменей. Ну что такое порция крошечных детских пельменей, пусть даже и привезенная из Москвы на край Московской области? Маша с Ваней не то что брезгуют такими пельменями, всегда лежащими в заморозке на какой-то самый крайний случай, который рано или поздно обязательно наступает, но, по крайней мере, предпочитают что-то другое. Вот суп из белых грибов их сейчас гораздо больше интересует. Да, суп из белых грибов.

И вот я предлагаю Насте эти пельмени. Просто, честно говоря, из вежливости. Я уже выставил на стол две тарелки, Маше и Ване, и спохватился, что про Настю забыл.

– Настя, – говорю я ей, – пельмени будешь?

И форма-то, в которой я сделал ей это предложение, была, честно говоря, почти оскорбительной. Как-то по-другому я должен был ей это сказать. Все-таки девочка первый раз у нас дома, хоть и с мамой. Но я очень перепугался, что две тарелки выставил, и очень торопился что-нибудь сказать прежде, чем она успеет это заметить.

И вот она посмотрела на меня, глаза ее распахнулись до невероятных размеров, и из них полилась какая-то нечеловеческая благодарность. У воздуха в комнате, по-моему, даже какой-то цвет появился. Такой лазоревый. Она еще даже сказать-то ничего не успела. Потом все-таки выдохнула:

– Да!

И хлопнула своими огромными ресницами. А личико у нее в таких сумасшедших кудряшках. В общем, это был мрак какой-то. Или все-таки свет.

Я дрожащими руками вытряс из половника пельмени, передал ей тарелку. И получился большой перебор с этими пельменями. Чуть не полсотни я ей, по-моему, сгоряча насыпал.

И она не спеша, ну вот совсем никуда не торопясь, все их за двадцать минут съела. И все это время с ее лица не сходило чувство глубокой благодарности и даже какого-то удивления, что вот она встретила на своем жизненном пути таких поразительных людей, которые угостили ее такими вкусными пельменями.

Что-то во всем этом было очень необычное. Я даже подумал, что, может быть, ее дома не кормят. Это бы все объяснило. Это было бы понятно. Но сколько же ребенка надо не кормить, чтобы он так благодарно на тебя смотрел? Нет, вряд ли столько дней она не ела, чтобы так смотреть.

И я, в общем, как-то маленько растерялся. Это был какой-то несерьезный эпизод, но он выбил меня из колеи, в направлении которой я воспринимал в этот день окружавшую меня действительность.

Настя очень мало говорила и в основном смотрела.

И я искоса все время на нее поглядывал. У нее был все-таки очень странный взгляд. Такой пронзительный и такой глубокий, что не должен был бы принадлежать ребенку. Да и взрослому не должен. Я вот написал про нечеловеческую благодарность, лившуюся у нее из глаз, и ключевое слово тут «нечеловеческая». Что-то такое тут было, в общем. Хотя мне и неловко, что это я такие слова пишу.

Потом все, как говорится, счастливо разъяснилось. За столом я спросил, пошла ли Настя в этом году в школу. Она же одного возраста с Машей, то есть шести с половиной лет. И ее мама сказала, что Настя ходит уже во второй класс.

– Как это во второй? – засмеялся я. – Не может во второй. В таком возрасте и в первый-то не рискуют пойти некоторые.

– Да понимаешь, – объяснила ее мама, по-моему, как-то тушуясь, – она же у нас ребенок-индиго.

– В смысле?

– Ну, сверходаренный. В первый класс в пять лет пошла. А надо было в четыре отдать. Но мы как-то постеснялись.

Мама девочки очень просто произнесла эти слова. Безо всякой распиравшей ее гордости, на которую имела бы право, если бы это была правда. Я подумал, что, может, она слишком давно привыкла к этой мысли.