– Дон Луис, – ответил я, – вам не следует говорить так много. Доктор велел вам как можно больше спать и хорошо питаться. Мы сможем все обсудить, когда вы поправитесь.

Улыбка, озарившая его лицо, скорее напоминала гримасу. Внезапно он схватил меня за отвороты жилета.

– Я сделал из него великого писателя, Паскуаль, – прошептал он мне на ухо. – Я вынудил его написать второго «Дон Кихота».

«Просто тебе невыносимо признавать, что тебя перехитрили, – подумал я. – Что Сервантес украл у вора». Включив в свое продолжение отсылки к Авельянеде и введя в роман его персонажей, Мигель связал своего «Дон Кихота» с тем, что вышел из-под пера дона Луиса. Теперь два персонажа – настоящий и поддельный – стали сиамскими близнецами. Сервантес соединил их навечно.

Вскоре апокрифический «Дон Кихот», как его стали называть, был подвергнут осмеянию и забыт. Теперь Луис проводил все дни в молитве или молчании. Он превратился в призрака. По ночам он бродил по комнатам в одной сорочке, босой, сжимая в руке свечу и читая молитвы. Однажды я услышал, как он просит:

– Помоги мне простить его, Господи Боже. Пожалуйста, помоги мне простить его, прежде чем я умру.

Я оставался верным наперсником Луиса, поскольку знал, что конец недалек, и предвкушал тот день, когда унаследую все его состояние и больше никогда не буду никому служить. Наконец я решился отыскать среди его бумаг завещание. Мне не терпелось узнать, как именно я обогащусь после смерти Луиса. Но оказалось, он солгал, чтобы купить мою преданность: согласно завещанию, все деньги должны были перейти Университету Сиснероса – с тем, чтобы там была учреждена кафедра его имени.

Что ж, я не собирался отказываться от игорных домов и компании мадридских грандов. Менее чем за год я практически опустошил сундуки, простаивающие в комнатах огромного дома Луиса. Затем я начал распродавать его имущество: полотна итальянских и фламандских мастеров, великолепные средневековые гобелены, столовое серебро, золотые тарелки, мебель, белье, ковры, а также старинные щиты, пики и мечи, украшавшие стены. Я продал все, что представляло ценность, – только бы не лишиться этих блаженных ночей. К тому времени мне исполнилось пятьдесят лет, и я вел жизнь богатого человека.

Неприязнь, которую я питал к Луису все эти годы, росла и гноилась, пока не отравила каждую минуту моей жизни. Когда ненависть становится сильнее любви, она сближается в своей основе с любовью. Возможно, ненависть к Луису одновременно была самой большой моей привязанностью. Я желал ему смерти с тем же упоением, с каким он жаждал растоптать Сервантеса. Мне хотелось уничтожить человека, который поработил мою душу, свернуть ему шею голыми руками. Мне доставило бы неподдельное удовольствие наблюдать, как Священная канцелярия пытает его на дыбе и затем сжигает у столба. То, что он родился богатым и знатным, было чистой случайностью: с таким же успехом он мог родиться вшивой дворнягой.

Некогда великолепный дом Лара утратил блеск и наводнился крысами. Хуан, старый слуга Луиса, почти ослеп, но по-прежнему пытался одевать и кормить своего дона. Он напоминал мне дряхлого пса, который уже не может и ползать, но упорно отказывается умирать из верности хозяину. Помимо нас, в доме жила только Мария Элена – кухарка, чью стряпню Луис оставлял на тарелке нетронутой. Ее вонючие отпрыски, работавшие в особняке лакеями, садовниками и бог знает кем еще, каждый день навещали матушку и кормились за счет Луиса. Они без зазрения совести пили, ели, пели и плясали на кухне, а потом крали все, что могли продать или заложить.

В начале 1616 года я донес Луису, что Сервантес стал членом Третьего ордена Святого Франциска. Я ожидал, что он воскликнет: «От этого в его жилах не убавится еврейской крови!» – но Луис промолчал. Казалось, он наконец признал свое поражение и был совершенно, безнадежно раздавлен. Он проиграл состязание. Сервантес вышел из него безоговорочным победителем.

Однажды апрельским утром Мадрид облетела весть, что Мигель де Сервантес Сааведра, знаменитый и обласканный публикой автор «Дон Кихота Ламанчского», лежит при смерти и вскоре будет похоронен при монастыре Святой Троицы. Спустя столько лет прислуживания Луису Ларе – «Да, дон Луис», «Конечно, ваша светлость», «Как пожелаете, ваше превосходительство», «Поцеловать вас в задницу? Вылизать ваши пятки? Съесть ваше дерьмо? Конечно, конечно, конечно, ваша милость»; спустя столько лет, в течение которых я бросался на каждый его зов и выполнял любой приказ; спустя столько лет унизительного рабства – момент, которого я ждал, наконец наступил.

Когда я рассказал Луису о близком конце его врага, он неожиданно взбодрился. Стоял солнечный весенний день. Я спросил, не желает ли он прогуляться. Тело, которое всего несколько часов назад походило на мумию, наполнилось силой. Доведя Луиса до конца дома, я вдруг остановился и сделал вид, будто впервые вижу новую вывеску.

– Что такое, Паскуаль?

Я указал на украшающую угол табличку. Судьба ходит загадочными путями. Улицу Лара, много лет служившую им домом и носившую имя в их честь, недавно переименовали в улицу Сервантеса.

В тот же вечер я нашел Луиса в библиотеке мертвым. На коленях у него лежал экземпляр первой части «Дон Кихота».

А я остался жить.

Меня разбудила пальба из собственного тела, скорее похожая на пистолетную. В последние дни эти сернистые взрывы, производимые ослабленным кишечником и словно призванные напомнить о начале конца, были моими единственными посланиями миру живых.

Через окно спальни я слышал чириканье воробьев, которые плескались в фонтанчиках на заднем дворе и яростно били крыльями, пытаясь окончательно изгнать зябкие зимние дни и провозгласить неминуемый приход весны – времени света и изобилия. Сегодня их счастливый щебет омрачил мои последние часы на земле, напоминая, что я уже не увижу нового лета, которое каждый год облачает в зелень охристые кастильские равнины. Что ж, если эти птичьи голоса – прелюдия к заключительному акту моей жизни, я готов.

Итак, моя история – история человека «с овальным лицом, каштановыми волосами, с открытым и большим лбом, веселым взглядом и горбатым, хотя и правильным носом; с серебристой бородой, которая лет двадцать тому назад еще была золотая; длинными усами, небольшим ртом; с зубами, сидящими не очень редко, но и не густо, потому что у него их всего-навсего шесть, и притом очень неказистых и плохо расставленных, ибо соответствия между ними нет; роста обыкновенного – ни большого, ни маленького; с хорошим цветом лица, скорее светлым, чем смуглым; слегка сутуловатого и тяжелого на ноги», – история этого человека, моя история, подходит к концу, как и все на земле.

Покуда священник соборует меня в последний раз, я слышу, как плач – жены? сестер? – становится глуше, вокруг сгущается темнота, очертания предметов теряют четкость, а кожа начинает остывать, словно предчувствуя недалекий холод земли. В этот момент в моем сознании вспыхивает видение будущего (это непременно должно быть будущее, поскольку все кажется ярче и движется быстрее), в котором некий человек превзойдет даже Алонсо Фернандеса де Авельянеду и слово за словом перепишет моего «Дон Кихота» так, что он уместится всего на нескольких страницах; этому шедевру ловкости будет предшествовать длинный ряд чужих «Дон Кихотов» (которых люди станут читать прямо в воздухе, и каждая страница будет бесследно растворяться сразу же, как только ее перелистнут); и в эти отдаленные времена люди станут читать «Дон Кихота» Авельянеды на всех известных языках – и даже тех, которые исчезли столь давно, что не оставили после себя и малого следа, – нимало не заботясь о том, что это гнусная кража, грубая подделка, отвратительная потуга человеческого рассудка; и так будет продолжаться до тех пор, пока уже никто не сможет отличить фальшивых персонажей от подлинных или припомнить, что за человек был их создатель – Мигель де Сервантес Сааведра. Эти люди будущего сочтут «Дон Кихота» преданием седой древности – всего лишь историей о человеке и его мечте.