Произнеся эту тираду, дон Луис умолк, словно выдохшись.

Я решил, что на сегодня мы закончили, и собрался было заткнуть чернильницу пробкой, как вдруг мой хозяин снова подал голос:

– Но я напишу роман под чужим именем, поскольку мои намерения бескорыстны, а я не охоч до славы. Как вы считаете, какой nom de plume[17] мне бы подошел?

Мне хотелось немедленно бежать от этого человека как можно дальше. Самый звук его голоса, сочившегося желчью, вызывал у меня рвотные позывы.

– Не могу сразу придумать ничего достойного, ваша светлость. Но если вы позволите мне поразмыслить до завтра, утром я предоставлю вам список.

– Можете идти, – ответил он.

На следующий день, не успел я опуститься на стул и зачитать дону Луису придуманные псевдонимы, как он торжественно объявил:

– Алонсо Фернандес де Авельянеда! Как вам, Паскуаль?

Не дожидаясь моего ответа, он принялся объяснять:

– Алонсо – потому что я хочу, чтобы имя начиналось с первой буквы алфавита; Фернандес – потому что каждый плебей в Испании носит фамилию или Гутьеррес, или Фернандес; и Авельянеда – в честь «авельяно», лесного ореха, которым бедняки сдабривают свою похлебку. Разумеется, – добавил он с самодовольством, – для людей вроде нас это лишь корм для свиней.

И дон Луис расплылся в улыбке, явно довольный именем. «Да он совсем с ума сошел», – подумал я про себя, а вслух сказал:

– Ваша светлость выбрали превосходный псевдоним. Он останется в веках.

Наконец, после недель бесплодных потуг, дон Луис продиктовал мне начальные строки второй части «Дон Кихота»:

Ныне живущий, но безупречно честный историк Алисолан пишет, что после изгнания магометанских мавров из Арагона (местности, где ему и выпало родиться) он обнаружил среди подлинных арабских хроник летопись о третьем походе бессмертного идальго Дон Кихота Ламанчского, коий отправился в прославленный город Сарагосу, дабы принять участие в тамошних турнирах…

Даже я – не литературный критик, а простой читатель рыцарских романов, – понимал, что это начало едва ли может сравниться со строками Сервантеса: «В некоем селе ламанчском, которого название у меня нет охоты припоминать…»[18]

«Не самый удачный зачин», – подумал я. Однако дон Луис нанял меня, чтобы записывать слетавшие с его губ слова, а не судить об их литературной ценности – по крайней мере, вслух.

Я ждал, что дон Луис продолжит диктовку – но вместо этого он вдруг принялся чертить возможные маршруты путешествия Дон Кихота.

– Для большего правдоподобия, – сказал он, – мне нужно, чтобы вы проделали весь путь до Сарагосы и изучили состояние дорог, по которым предстоит проехать моему рыцарю, а также постоялые дворы, где он мог бы переночевать, качество тамошней еды и названия деревьев в лесах, в которых Дон Кихот и Санчо будут останавливаться на привал.

Я был только счастлив избавиться от общества дона Луиса и посетить лучшие гостиницы на пути в Сарагосу. Само собой, я занимал комнаты, предназначавшиеся для аристократии и знатных путешественников.

За следующий год дон Луис не написал ни слова. Как-то раз он сказал мне – вероятно, чтобы оправдать свое бездействие:

– Мой роман должен быть безупречен, Паскуаль. Я уверен, что читатели оценят его достоверность. Когда дело доходит до литературного творчества, черепаха обгоняет зайца. Я хочу, чтобы каждая моя фраза имела завершенность и вес философского утверждения.

Я терпел ежедневные встречи в библиотеке только благодаря безумию дона Луиса, которое теперь стало меня развлекать. Да и жалованье позволяло мне посещать самые роскошные игорные дома и заводить знакомства с аристократами: те не гнушались моей дружбой, пока в карманах у меня звенели эскудо, реалы и мараведи. Увы, меня нельзя было назвать удачливым за игорным столом; из-за этого, а также из-за дорогостоящих удовольствий, которые предлагались в подобных заведениях, я влез в долги. Но я уже не мог отказаться от нового образа жизни.

Сундуки дона Луиса ломились от золота, которое он выручал благодаря семейным виноградникам и фруктовым садам возле Толедо. Каждый день, стоило ему удалиться в семейную часовню для молитвы, я облегчал самые большие сундуки на пару монет. Состояние дона Луиса было столь огромно, что он никогда не заметил бы пропажи нескольких эскудо, призванных сделать мою жизнь чуть более приятной. Похоже, мне так и не приведется увидеть мир; игорные дома стали моим утешением.

По всей видимости, дон Луис полагал, что «Дон Кихот» окажется однодневкой, подобно множеству других романов, появлявшихся каждый год в мадридских лавках. Поэтому написание первой главы не продвинулось дальше начального абзаца. Однако в 1607 году стало известно, что роман вышел в Брюсселе и имел оглушительный успех там и во Франции; последовали переводы на английский и другие языки. Дон Луис немедленно принялся диктовать мне второй параграф, затем третий и так далее – пока не закончил всю главу.

Однако вместо того, чтобы продолжить повествование, мой хозяин объявил, что настало время пролога. За следующие годы дон Луис переписывал его бессчетное множество раз. В сущности, в прологе говорилось, что вторая часть будет «менее хвастлива и оскорбительна по отношению к читателям»; что Сервантес не имеет права жаловаться «на то, что я извлек пользу из его сочинения» или сердиться на Авельянеду, посмевшего продолжить его роман, ибо «нет ничего необычного в том, что разные люди обращаются к одной истории». Далее дон Луис приводил в свою защиту пример с многочисленными «Амадисами» и замечал, что даже не надеется заслужить снисходительность Сервантеса, ибо всем известно, что тот «стар, как родовой замок Сервантесов… и в силу преклонного возраста… его раздражает все и вся». Также в прологе дон Луис извинялся перед читателями за ошибки первого «Дон Кихота» ввиду того, что он писался в тюрьме, а преступники «болтливы, нетерпеливы и вспыльчивы», и, наконец, завершал свои рассуждения обещанием, что продолжение, в отличие от начала, «не учит распущенности, а, напротив, показывает, как сохранить желанную ясность рассудка».

Я начал понимать, что этот злорадный старик ничем не лучше меня – разве что богаче. Мысленно я никогда больше не использовал по отношению к нему уважительное «дон». Я еще мог понять, почему он помешался на друге, который предал его в далекой молодости; но идея писать книгу, только чтобы разрушить благополучие другого человека – старого нищего калеки! – могла прийти в голову только бессердечному испанскому аристократу. Такому греху не было оправдания.

Должно быть, он почувствовал, что я отдаляюсь от него, поскольку вскоре после завершения пролога сказал:

– Паскуаль, за прошедшие годы вы не раз доказывали мне свою верность, и я невероятно благодарен за стойкость, с которой вы помогали мне переносить удары судьбы. У меня нет поводов вам не доверять. Но я вынужден просить никогда и никому не рассказывать об этом романе. Можете ли вы дать мне такое обещание?