Как-то раз, отчитавшись дону Луису об очередных перемещениях Сервантеса, я услышал внезапное признание:

– Вы не представляете, Паскуаль, с каким удовольствием я воображаю перед сном Мигеля – пыльного, голодного, измученного. Мне нравится думать, как он въезжает на старом муле в одну из этих разоренных деревень в андалусской глухомани, сжимая в здоровой руке жезл королевского сборщика, – а местные жители встречают его враждой и ненавистью.

Я порадовался, что слишком мелок в глазах дона Луиса, чтобы когда-нибудь тоже заслужить его ненависть.

Хотя в следующие три года мои донесения не могли похвастаться разнообразием, дон Луис желал знать название каждой захудалой деревушки, посещенной Сервантесом, а также то, какой прием оказали ему селяне, у которых он должен был изъять зерно для нужд Армады. Через некоторое время один из севильских осведомителей сообщил мне, что Сервантес ходатайствует о позволении отправиться в Новый Свет. Я раздобыл копию его прошения и со всей возможной прытью погнал коня в Мадрид, останавливаясь только ради еды и краткого сна. В документе значилось, что Сервантес претендует на одну из четырех должностей – или казначея в вице-королевстве Новая Гранада, или губернатора провинции Соконуско в Гватемале, или казначея флота в Картахене, или коррехидора города Ла-Пас. Все это были высокие посты, на них обыкновенно назначали с учетом заслуг перед короной. Впрочем, нередко их занимали недоросли из влиятельных семейств, ставшие в Испании обузой для родни. Прошение Сервантеса свидетельствовало, что, несмотря на былые неудачи, он оставался весьма высокого мнения о своей персоне. Однако он не учел, что в сорок три года ходатайствует о должностях, требующих молодости и энергии.

Ни разу дон Луис не встречал меня с большей радостью, чем в тот день, когда я привез ему копию прошения Сервантеса. В тот же вечер он пригласил меня отужинать в «Королевском подворье», лучшем постоялом дворе Мадрида, где останавливались многие важные люди, прибывшие по делам к королевскому двору. Хотя за минувшие годы мы не раз прогуливались вместе и я частенько провожал его до дверей дома, дон Луис никогда не приглашал меня внутрь или в таверну, где нас могли бы принять за равных.

Пока мы ожидали первую перемену блюд, дон Луис сказал:

– Паскуаль, мне хотелось бы выразить признательность за ваш труд. Со следующего месяца ваше жалованье будет поднято на сто мараведи.

– Благодарю, благодарю, ваша светлость, – забормотал я в изумлении. – Тысячу раз целую ваши щедрые руки!

Мое жалованье в Совете и так превосходило доходы моих товарищей.

– Я хочу, чтобы вы понимали, Паскуаль, – надбавка будет выплачиваться не из средств Совета. Это было бы казнокрадством.

– У меня и в мыслях такого не было, – поспешил заверить я его. – Дон Луис, я…

– Дайте мне договорить. Я еще не закончил. Я совершенно уверен, что во время руководства подразделением ни разу не дал повода для упреков, и хочу лишь, чтобы вы знали: каждый лишний мараведи будет браться из моих сундуков. Я намерен продолжать непримиримую борьбу с разложением в чиновничьей среде.

Принимаясь за суп, я не мог отделаться от вопроса, понимает ли дон Луис, что, выплачивая мне повышенное жалованье и заставляя шпионить за Сервантесом, он уже злоупотребляет служебным положением? Впрочем, я давно понял, что дон Луис Лара подобен многим испанским аристократам, которые видят соринку в чужом глазу и не замечают бревна в собственном.

Остаток вечера мы проговорили о книгах, недавно появившихся в мадридских лавках. Теперь, благодаря дону Луису, я мог приобрести любую интересующую меня новинку или переиздание классической вещи, с которой не был ранее знаком. Я по-прежнему изучал все новые поэтические сборники, но только чтобы сделать приятное дону Луису и следить за литературной жизнью Мадрида. Юношеское удовольствие от чтения стихов совершенно покинуло меня после того, как я устроился на работу в Совет и узнал, до чего безжалостными могут быть все эти утонченные люди, авторы прекрасных сонетов и романов.

Прошение Сервантеса было отклонено, и вскоре он снова отправился топтать испанские дороги. Я не знал, какую роль сыграл в этом дон Луис, – и не хотел знать, откровенно говоря: так мне было легче выполнять возложенные на меня обязанности соглядатая. Однако после того как Сервантес пережил этот сокрушительный провал, дон Луис словно утратил к нему интерес. Я продолжал регулярно поставлять ему краткие отчеты о действиях врага, однако теперь он выслушивал их с откровенной скукой. Складывалось впечатление, что я заинтересован в Сервантесе даже больше его.

– До чего печальное зрелище представляет этот калека, – сказал мне дон Луис однажды. – Подумать только, а ведь было время, когда его почитали надеждой испанской словесности! Мы были лучшими друзьями! Вот увидите – недалек тот день, когда столь позорное существование сведет его в могилу.

Поскольку от меня больше не требовалось рыскать по Андалусии в поисках Сервантеса, я стал выполнять в Совете функции личного секретаря дона Луиса. Впрочем, он так и не попросил меня прекратить слежку за человеком, которого я уже привык мысленно называть Сборщиком Скорбей.

Через некоторое время дон Луис вступил в должность обвинителя Священной канцелярии, сохранив, однако, прежний пост в Совете. Он погрузился в новую работу с рвением, излишним даже для такого религиозного человека. Теперь ему приходилось постоянно ездить по службе в Толедо. Наверное, для него было мучительно проводить так много времени в городе, где его жена превратила родовое поместье Лара в богадельню. Хотя дон Луис ни словом об этом не обмолвился, от одного из знакомых я услышал, что юный Диего Лара забросил богословские занятия в Университете Сиснероса и вступил в толедский орден кармелитов. Также я выяснил, что экономка Леонела, прислуживавшая дону Луису с первых дней женитьбы, покинула его дом и присоединилась к донье Мерседес. Неужели я теперь шпионил за своим благодетелем?

Примерно в то время я и стал наперсником дона Луиса, что с лихвой свидетельствовало о гложущем его одиночестве. Казалось, у него вовсе не было близких друзей, однако, как и все человеческие создания, он нуждался в душе, которой мог бы поверить свои потаенные мысли. В этом отношении мы были схожи: как ни странно, у меня тоже не оказалось никого ближе дона Луиса.

Как-то раз он сказал мне:

– Знаете, Паскуаль, я не уверен, что подхожу на роль обвинителя Священной канцелярии. Возможно, вам известно, что моя главная обязанность – выступать перед трибуналом с уликами, которые я собрал против обвиняемого, а затем просить суд об аутодафе. Но беда в том, что зачастую эти несчастные даже не знают, в чем их обвиняют. Порой проходят годы, прежде чем им рассказывают, почему они сидят за решеткой.

О Священной канцелярии мне было известно лишь то, что люди передавали друг другу на ухо и шепотом. Никто не осмеливался в открытую интересоваться ее следственной работой. Я промолчал, давая дону Луису облегчить душу от раздумий, которые, по-видимому, причиняли ему немалую боль.

– Я полагал, что помогу Церкви очистить Испанию и весь христианский мир от неверных, пытающихся расшатать устои нашей религии своею ересью. – Дон Луис нахмурился и сделал паузу. – Но, похоже, нередко эти люди виновны лишь в том, что богаты.