От этой точки он, кое-как приведя себя в порядок, отправился домой, на Елоховку, к любимой мачехе и православному внуку, крещённому в день, совпавший с датой божьей кары.

– Что случилось, Моисей, дорогой? – с этим вопросом испуганная его долгим отсутствием Анна Альбертовна обратилась к нему, встретив в дверях, когда он, грязный, потный, с подрагивающим левым глазом, наконец вошёл в дом. – Ты случайно не подрался ли с Николаем Павловичем?

– Это ещё почему? – встречно удивился Моисей, пытаясь напустить на себя беззаботный вид, хотя мало что к тому располагало. Главное, подумал, переключить разговор на постороннюю тему, уведя в сторону от каких-либо выяснений насчёт случившегося. К тому же он так и не успел достоверно понять для себя, сумела ли мачеха засечь, как он, неожиданно вернувшись, прихватил с собой наган. – Вам что же, старшина мой на душу не лёг?

– Чего-то не слишком, – честно призналась Анна, – глаз у него не такой, не наш словно, не открытый. Как будто постоянно смотрит с каким-то нехорошим прищуром, хотя на словах вроде бы и приятный, и мил, и по-хорошему прост.

– Это у него от должности, – махнул рукой Дворкин, расстёгивая пуговицы на замызганных рукавах и с усилием выдавив из себя кривоватую улыбку. – Сами же знаете – где любые кадры, там извечно чекистское око проступает, а Николай наш чистый кадровик, к тому же ещё на Первом отделе сидит, к тайнам мадридского двора допущен, так что глаз у него самый что ни на есть чекистский. Только нам с вами это, как говорится, по барабану: тот, кто войну прошёл, Анечка Альбертовна, кто собственную кровь видел и вражескую пролил, у тех серёдка уже по-другому устроена, с ними никакая людская подлость невозможна, не тот вроде уже как геном, если по-научному. Он, кстати, помог мне когда-то, по своей, я имею в виду, части. Кабы не его добрый совет, так я и по сегодня, наверно, носом бы землю так и рыл вхолостую, теряя время драгоценное и собственные нервы.

– Ну, тебе видней, – согласилась мачеха, – вы воевали, вам и дружить, если что. – И ушла на кухню, домывать посуду.

Он же прямиком направился в ванную, где, запалив газовую колонку, напустил горячей пенной жижи и, забравшись в неё по самый подбородок, стал в подробностях восстанавливать события этого неправдоподобного дня.

«Так, выходит, сегодня я убил человека, – думал Моисей, медленно отмокая и распаривая тело докрасна, – и дальше, хочешь не хочешь, мне придется с этим жить, а я ведь даже не знаю, были ли у него дети или, быть может, имелись даже и маленькие внуки, как у меня. И как, интересно, поведёт себя жена, когда увидит мёртвое тело своего мужа, Изряднова, успешного киношного директора, валяющегося на холодном асфальте и найденного кем-то из ранних жильцов поутру в арке с простреленной грудью и с кровавой лужей вокруг. Но с другой стороны, – продолжал размышлять Моисей Наумович, – его ведь и похоронят как человека, не ведая о его же страшном грехе, и будет у него законное место, в земле или погребальной урне, где его смогут навестить родные и близкие, в отличие от несчастных, кому такое не будет позволено уже никогда по его же проклятой директорской милости».

В общем, в итоге взвешиваний «за» и «против» получалось то на то. С одной стороны, убийство всё ещё мешало расслабить тело до конца, с другой – оно же было вполне объяснимо и оправдано самим же собой. И нужно было жить дальше. Он выдернул затычку, и мыльная вода, сворачиваясь в узкую воронку, устремилась в преисподнюю – ту самую, где, наверно, покоился уже и наган М-1895 с опустошённым барабаном.

Ночью Дворкину приснилось, как они с уже подросшим Гарькой весело поливают из детской лейки землю у корней бесприютных деревьев в том самом дворе. «Зачем мы это делаем, дедушка?» – спрашивает его любимый внук, на груди у которого в вырезе летней маечки виднеется маленький серебряный крестик. «А смотри для чего», – отвечает он, дедушка, и указывает пальцем на траву у корней. И тут трава поднимается вместе с верхним слоем рыхлой земли, и оттуда, из открывшейся глуби земной, медленно вырастая у них на глазах, поднимается его родная артиллерийская гаубица, та самая, тяжёлая, 203-миллиметровая, имевшая обозначение Б-4 образца 1931 года. «Что это, дедушка?» – спрашивает его Гарька, с изумлением рассматривая чудовище. «Это наша с тобой тайна, Гаринька, – отвечает он внуку, – потому что лишь мы с тобой знаем, что только она может пройти по заболоченным и мягким почвам, а другие не могут, так как нет у них этих широченных гусеничных тракторных шасси, как у этой, и когда я командовал расчётом, то придумал, как сделать, чтобы разбирать её на два узла не только на коротких переходах, но и на длинных – для транспортировки на тракторных прицепах вместо разборки на шесть узлов. Ведь я уже тогда был умён и даже талантлив – не чета обыкновенным артиллеристам, не гаубичным, типа Кольки Фортунатова». Гарька понятливо кивал и изучал гаубицу оценивающим взглядом.

Утром объявилась Вера. Позвонила сама и сразу же, миновав слова взаимного здравия, перешла к делу.

– Хочу увидеть внука, – сообщила она, – и мама желает. Как это можно сделать и когда?

– В любое время, – так же сухо и по-деловому среагировал Моисей, несколько раздражённый подобной категоричностью бывшей супруги. – Внук – дома, дом – по адресу, адрес известен, я матери твоей давал. Предварительно позвоните, как соберётесь, и милости просим. На час, на два – на сколько?

– На сколько надо, на столько и будет, – выдала в ответ, будто отрезала, Вера Андреевна, видно, мня себя равной по части Гарькиной опеки.

– Я понял, – коротко отозвался Моисей, – тогда сделаем так: вы с мамой пока определяйтесь, а я подумаю. Вполне возможно, что вообще не сочту нужным позволить вам свидание. А не нравится – вольному воля: у меня на руках правоустанавливающий документ, а у вас с Анастасией Григорьевной одни лишь амбиции с потугами на благородство по родственной линии. Ещё один такой разговор, Вера, и можешь не звонить сюда вовсе – надеюсь, это понятно?

Это было жестоко, и он об этом знал, но сам Верочкин тон и эта её безапелляционность, взявшаяся ниоткуда, к тому же резко за последние годы усилившаяся, уже раздражали настолько, что, произнося слова, Моисей даже не хотел думать о последствиях. Впрочем, они и так были известны: спать с ней больше не придётся по-любому, до конца общих дней, так что и кручиниться особо не о чем. Зато сам урок окажется сильный, и, по-видимому, его будет вполне достаточно, чтобы организовать остаток жизни с положенной тому обходительностью и ненавязчивым взаимным интересом при негромком вежливом голосе приятного по возможности тембра.

Она не ответила, положила трубку. Через час перезвонила княгиня. Мягким голосом поздоровалась и, не дав толком ответить, с налёту вбросила вкрадчивую идею, что, скорей всего, он просто не понял её дочь, которая в наилучших намерениях пыталась установить контакт, удобный всем, и при этом никоим образом не собиралась ущемить Моисеева самолюбия. Верочка знает, что частично виновата, но в то же время никто не отнимал у неё права видеться с Гарольдом, единственной после Лёки живой кровиночкой. Добавила ещё, осторожно подбирая слова и выверяя интонацию, словно пробуя на вкус то и другое, что имеется такое право и у неё, Анастасии Григорьевны, несчастной и всеми брошенной ребёнковой прабабушки.