Королева медленно подошла к краю балкона, а толпа подхалимов внизу бесновалась, хлопая в ладоши, крича и протягивая к ней руки. Потом она отступила на шаг, девушки с шелковым тентом расположились так, чтобы отгородить повелительницу от всех любопытных глаз, за исключением пары, без спросу наблюдавшей за ней сверху. Я ждал, затаив дыхание; к ней подошли еще две девицы и стянули с ее плеч плащ. И вот королева стоит в чем мать родила, если не считать диковинной шляпы.

Должен сказать, что, даже глядя сверху и через муслин, можно было безошибочно определить, что перед тобой женщина, да еще какая! Как эбеновая статуя, стояла она, пока две прислужницы поливали ее водой из тазиков. Какой-то болван похотливо хрюкнул, и сообразив, кто это был, я тут же отпрянул немного, испугавшись, что меня обнаружат. Хорошенько вымыв королеву под моими вожделенными взглядами, они снова облачили ее в тогу. Ширму сдвинули, и она, взяв у прислужницы нечто, напоминающее полый эбеновый рог, подошла к перилам и окропила из него толпу. Та просто завыла от счастья, и под дружный вопль благодарности королева удалилась. Я отошел от окна. «Святой Георг, – думаю, – нам никогда не приходилось наблюдать, как наша малютка Вики моется на балконе Букингемского дворца. Впрочем, у нее и такого снаряжения нет».

То, что я видел, представляло собой, если хотите знать, публичную часть ежегодной церемонии Королевского Омовения. Приватные процедуры являлись менее формализованными – я могу с уверенностью утверждать это, по крайней мере, в отношении 1844 года, или, как его наверняка называют малагасийские анналы, «года Флэши».

Процедура проста. Ее величество удаляется в свой зал для приемов в Серебряном дворце – палата эта великолепна: там есть позолоченный трон, золотые и серебряные украшения, огромная роскошная кровать, пианино с раскрытыми на пюпитре нотами из Скарлатти и углубленная в пол ванная, отделанная перламутром, а по стенам, между шелковыми шторами, развешаны картины, изображающие победы Наполеона. Там королева завершает церемонию, принимая присягу на верность от различного рода чиновников, которые затем ползком удаляются, и внимание Ее Величества, оставшейся в обществе нескольких прислужниц, обращается к последнему пункту повестки дня, то бишь иностранному кораблекрушенцу, доставленному пред царские очи и с замиранием сердца ждущему своего часа между двух стражников-хова. Одна из служанок выводит бедолагу вперед, стражники отступают – и я, стараясь не дрожать и сделав глубокий вдох, поднимаю глаза на нее, мечтая оказаться где-нибудь подальше от этого места.

На ней была все та же коническая шляпа, и шарф обрамлял черты, которые трудно было назвать милыми или приятными. Лет от сорока до пятидесяти, с лицом скорее округлым, с маленьким прямым носом, чистым лбом и небольшим, с широкими губами, ртом; кожа черная, как смоль, и рыхлая.[119] Но стоило тебе встретить ее взгляд, и ты, покрывшись холодным потом, сразу понимал, что все рассказы – правда, и зверства, коим ты был свидетель, не нуждаются в дальнейших объяснениях. Глаза у нее были маленькие, блестящие и злые, как у змеи, а немигающий взгляд выражал такую безграничную жестокость, что кровь стыла в жилах. Мне сделалось совсем дурно, но тут я, слава Б-гу, сообразил и сделал шаг вперед – с правой ноги – и протянул ей на потной ладони два мексиканских доллара.

Она на них даже не взглянула, и мгновение спустя служанка подошла и забрала монеты. Я отошел назад, опять с правой ноги, и замер. Ее жуткий взгляд не отрывался от меня, но я не мог выносить его больше. Опустив глаза, я лихорадочно пытался вспомнить, что еще говорил мне Лаборд. А, дь-л, она же ждет, что я буду лизать ее трек-тые копыта! Я поискал их взглядом: ноги целиком скрывал алый плащ – не лезть же под него? Я окаменел, и воцарившуюся тишину нарушал только стук моего сердца; тут до меня дошло, что шелк ее плаща намок – ясное дело, ее же не вытирали, а белья на ней нет – и облегает ее члены самым соблазнительным образом. Ракурс при виде сверху был не самым выгодным, и мне не удалось разглядеть из окна, насколько щедро одарена сия венценосная персона. Мой взгляд скользнул по обрисовывавшимся под алой тканью ногам и округлым бедрам, отметил мягкий изгиб живота и талии, налитые груди – Б-же правый, да она же вся насквозь…

Тут одна из служанок издала смешок, тут же подавленный – и, к дикому своему ужасу, я вижу, что мои изодранные в лохмотья штаны не в силах оказались сокрыть мое инстинктивное восхищение женскими прелестями Ее Величества! Вы, должно быть, думали, что страх и опасность ситуации, в которой я оказался, напрочь прогонят все вздорные желания, но любовь, как видите, побеждает все, мне ничего с этим не поделать. Я закрыл глаза и попытался представить толченый лед и уксус, но без малейшего успеха. Спиной к царственной особе не повернешься… Заметила она? А-овы силы, она же не слепая… Это же lèse-majesté[120] в особо тяжкой форме – если только ей не придет в голову принять это за комплимент… Но так и есть, мадам, уверяю вас, и никакого преднамеренного неуважения, что вы…

Залившись краской, я украдкой поглядел на нее. Эти ужасные глаза встретились с моими, потом медленно, но непреклонно ее взгляд стал скользить вниз. Выражение лица королевы не изменилось, но она вздрогнула на троне, что вовсе не прибавило мне храбрости, и, не поворачивая головы, гортанно скомандовала что-то служанкам. Те послушно заспешили вон; я ждал, чуть живой от страха. Вдруг она поднялась и сбросила с себя шелковый плащ, оставшись стоять, совершенно нагая и блестящая. Я сглотнул, пытаясь решить, будет ли уместно подойти и коснуться ее… Нет, лучше не надо, предоставим величеству править бал.

Так я простоял столбом с добрую минуту, пока ледяные глаза буравили меня, потом она подошла и приблизила свое лицо к моему, обнюхивая меня, как животное, и слегка касаясь носом моих щек и губ. «Сигнал на старт», – думаю я. Один рывок, и мои брюки охапкой сваливаются на пол, я хватаю ее за ягодицы и впиваюсь в губы. Она отпрянула и начала отплевываться и утираться; глаза королевы сверкнули, а ладонь тяжело опустилась мне на лицо. Я был так ошарашен, что даже не успел уклониться от удара, пришедшегося по уху, – воображение мое было занято картиной ям с кипятком, – но тут ярость в ее взгляде исчезла, сменившись озадаченностью. (У меня, как видите, и понятия не было, что поцелуи на Мадагаскаре неизвестны, – они трутся носами, как обитатели Южных морей.) Ранавалуна снова приблизилась и осторожно коснулась моих губ своими; от них пахло анисовым маслом. Она лизнула меня, как бы для пробы, и я, выждав мгновение, с жаром поцеловал ее снова, и на этот раз все прошло на ура.