Вот только с кем? Поутру нас вывели и препоручили паре черных надсмотрщиков, лопотавших только по-своему; они повели нас по узкой улочке, потом через людную площадь к длинной платформе, огороженной с одной стороны перилами и со стражниками по углам, чтобы сдерживать толпу. Происходящее напоминало общественный митинг: на платформе стоит пара чиновников, еще двое сидят за столиком перед ней. Нас загнали по ступенькам на платформу и выстроили в шеренгу. Моргая на ярком свету и гадая, что это может значить, я оглядывал толпу: черные в ламбах по большей части, группки офицеров в опереточных мундирах, множество седанов с богатыми малагасийцами, укрывающимися под полосатыми зонтиками. Особенно тщательно присматривался я к офицерам: среди них могут быть франкоговорящие. Только мне пришла в голову мысль поднять крик с целью привлечь их внимание, как взгляд мой, словно намагниченный, остановился на лице человека, стоявшего в первых рядах. Сердце подпрыгнуло в груди.

Это был высокий мужчина, широкоплечий, но худой, одетый в яркую рубашку с вышивкой и синий суконный сюртук, с шелковым шарфом, подвязанным на манер галстука. Вместе со своим соседом, дородным самбо в саронге и треуголке, он занимался тем, что нюхал по местному обычаю табак. Взяв щепотку из предложенной табакерки, худой высыпал ее на ладонь и втянул, прищелкнув языком – дерет эта штука адски, можете мне поверить. Лицо его исказилось, глаза поднялись и расширились, заметив меня. Они были голубыми-голубыми, хотя лицо под гривой седоватых волос казалось коричневым от загара. Но сомнений быть не могло – это белый человек.

– Эй! – закричал я. – Эй, сэр! Месье! Parlez-vous français? Англе? Хинди? Латыни? Ну хоть на клятом греческом? Послушайте, мне нужно поговорить с вами!

Один из стражей уже двинулся ко мне, чтобы утихомирить, но худой, к крайнему моему облегчению, протиснулся сквозь толпу и, перемолвившись с чиновниками, подошел к платформе. Я опустился на колени, чтобы оказаться поближе, и он обвел меня хмурым взглядом.

– Français?[112]– спрашивает.

– Я англичанин – пленник с судна, зашедшего в Тамитаве! Б-га ради, помогите мне! Никто не хочет меня слушать; меня неделями волокли по этой проклятой стране! Мне нужно…

– Полегче, полегче, – говорит он, и при звуках английской речи я едва не разрыдался. – Улыбайтесь, месье. Улыбайтесь – как это будет? – широко. Смейтесь, если угодно, но излагайте спокойно. Это для вашего же блага. Итак, кто вы?

Я ничего не понял, но изобразил на лице жалкую улыбку и выложил все: кто я, откуда и что со мной случилось. Он внимательно слушал, не отрывая от меня глаз, и жестом приказывал мне успокоиться, едва голос мой срывался на крик – а сами, понимаете, причин тому хватало. Все это время худой намеренно избегал смотреть в сторону охраны и чиновников, но постоянно прислушивался к ним. Когда я закончил, он поправил галстук, рассеянно кивнул, будто разговор наш шел о последнем выпуске «Панча», и улыбнулся.

– Eh bien,[113] – говорит. – Теперь слушайте и не перебивайте. Если мой английский изменять, я буду использовать французский, но лучше бы нет. Хорошо? Что бы я ни сказал, не показывать изумление, понимаете? Улыбайтесь, пожалуйста. Отлично. Меня зовут Жан Лаборд, я служил в императорской кавалерии. Я провел здесь тринадцать лет. Живу в городе. Вы совсем не быть знакомы с Мадагаскар?

Я покачал головой, а он откинулся и негромко засмеялся, явно для вида.

– Они ненавидят все европейцы, особенно англичан. Поскольку вы оказались на берег без разрешения, вас рассматривают как naufragé – как это у вас? – потерпевшего кораблекрушение. По их законам – прошу, улыбайтесь, месье, очень прошу – такие персоны делаться рабами. Это невольничий рынок. Вас продадут в рабство – навсегда.

Улыбающееся смуглое лицо с голубыми глазами вдруг расплылось; мне пришлось ухватиться за край платформы, чтобы не упасть. Лаборд заговорил снова, быстро и без улыбки:

– Молчите. Ждите. Ждите. Не отчаивайтесь. Я найти вас. Увидеть снова. Только ждите, не отчаивайтесь. А теперь, друг мой, простите.

Не успели замереть последние слова, как он вдруг закричал что-то на малагасийском, как я понял, и сердито замахал руками. Все головы повернулись к нам, страж ухватил меня за плечо, а Лаборд с силой залепил мне пощечину.

– Scélérat! – завопил он. – Canaille![114]

Развернувшись в сердцах, француз двинулся обратно, расталкивая ухмыляющуюся толпу, а меня охранники подняли и впихнули обратно в шеренгу. Я пытался докричаться до Лаборда, но слезы душили меня, а ужас сдавливал горло. Тут один из чиновников взобрался на платформу, огласил некое объявление, и шум толпы стих. Первых из нашей партии вывели вперед и торги начались.

Человек, ни разу не стоявший на этих подмостках, никогда не сможет по-настоящему прочувствовать весь ужас рабства. Ты, словно зверь в клетке, стоишь перед толпой скалящих зубы ниггеров и ждешь своей очереди, пока твоих товарищей по несчастью продают с молотка, и в тебе не остается ни достоинства, ни мужества, ни даже ничего человеческого вообще. Да, это настоящий ад. Но еще хуже, когда тебя вдобавок никто не хочет покупать.

Я отказывался поверить: ни единого предложения. Только представьте: «Обратите внимание, джентльмены – Флэши: молод, в отличной форме, без прежних хозяев, гарантия надежности, здоров, настоятельно рекомендуется высокопоставленным господам и светским леди, хорош собой, когда выбрит, говорит, как по книге, и настоящий самец! Кто сказал „сто“? Никто? Пятьдесят? Двадцать? Ну же, джентльмены, да один волос с его головы стоит дороже! Десять? Нет? Ну тогда пять? Три? За право пользоваться им всю жизнь! Ну же? Один? И это за парня, который в три подачи выбил Феликса, Пилча и Минна? Да? Ну ладно, положите его обратно на полку, а когда придут старьевщики, отдайте им».

Я был унижен донельзя, особенно потому что мои черные компаньоны расходились, как горячие пирожки. Да, мысль быть купленным одним из этих мерзких малагасийцев была достаточно отвратительной, но все-таки, когда меня одного – никому не нужный товар – вели обратно в амбар, я чувствовал себя оскорбленным. В чем тут причина, я узнал только к ночи, ибо к этому времени появился Лаборд, сумевший подкупить чиновников и охрану и принесший мне мыло, воду, бритву и довольно скверные новости относительно будущей моей жизни.

– Все просто, – начал он, после того как страж, получивший монету, оставил нас наедине. Теперь можно было говорить по-французски, не опасаясь, что нас кто-то поймет. – Нет времени на долгие объяснения. Остальных рабов продали за долги или преступления. Вы как потерпевший кораблекрушение являетесь собственностью короны, и ваша демонстрация на торгах являлась не более чем формальностью, так как никто не осмелился бы предложить за вас цену. Вы принадлежите королеве, как принадлежал я, когда был потерпевшим крушение много лет назад.