— Не бойся, наши доблестные органы, конечно, могут взяться за меня, но я заготовил железное алиби.

— Почему я об этом не знаю? — возмутилась Вера. — Ты понимаешь, что все это время мне в голову лезли черт-те какие мысли? Чудовище, где ты был в тот вечер? Колись!

— Ну, если кое-кто будет обзываться, я совсем ничего не расскажу. Только своему адвокату! — стал дурачиться Двинятин.

— Ну пожа-алуйста! — взмолилась его подруга жалобным голосом.

— Так и быть, знай мою доброту. Сразу после того, как я отошел от театра и не знал, куда деваться, позвонил один клиент. Он живет в Боярке, у него небольшая конюшня, я ему срочно понадобился. Он обрадовался, что я как раз не занят, и заехал за мной на Крещатик, к Бессарабскому рынку. У него кобыла жеребилась. Ну, и я целые сутки провел за городом. Кобыла может подтвердить!

— Какой же ты гад, Андрюшка! Неужели так трудно было мне сразу сказать? Ты ж ведь понимал, что я думала, ты мог… Из ревности…

Андрей внимательно и немного удивленно посмотрел на нее.

— Слушай, объясни мне одну вещь. Вот ты необыкновенная женщина, гениальный психотерапевт…

Вера с усмешкой поклонилась.

— Погоди, я серьезно, — сказал Андрей. — Ты помогаешь людям, в твоих силах сделать практически невозможное. Не зря тебя некоторые знакомые называют колдуньей. А я знаю, что у тебя дар от природы, ты экстрасенс — хотя я и не очень люблю это слово, но иначе не скажешь. Так вот, растолкуй: как ты, такая умная и все понимающая, всевидящая и всезнающая — могла хоть на одну секунду подумать, что я убил человека? Это я-то, которого ты знаешь, как саму себя… Да к тому же еще из ревности. Нет, не понимаю!

Вера вздохнула.

— Это работает принцип сапожника без сапог. Все, что я умею делать для других, я не умею для себя. Помочь другому человеку могу, а себе — нет. Не получается. Для самой себя не работают все мои техники, понимаешь?

— Не очень.

— Сапожник может сделать отличные сапоги для клиента, потому что вживается в него, это его ремесло, его талант, понимаешь? А в себя он вживаться не может и не хочет, сам у себя он на втором плане. Вот так этот принцип и работает.

Андрей внимательно слушал.

— Тогда понятно, — сказал он, — почему ты почти поверила. У тебя просто мозг отключился.

— Ну, спасибо тебе на добром слове!..

— Не за что. Тогда продолжай считать, что я могу перебить кучу людей из ревности, я согласен. Мне даже приятно, что ты обо мне так хорошо думаешь… Ладно-ладно, не хмурься. Рассказывай дальше.

— Дальше? Все, что творится на стройке, я примерно понимаю уже, но теперь, когда убили Антона, я просто обязана Чернобаева с этой стройкой как-то остановить. А ведь это невозможно, все равно что остановить лавину, ледник, тайфун. Слишком большие деньги.

— Посмотрим. — Андрей пожал плечами с таким видом, будто ему не раз приходилось останавливать стихийные бедствия.

— Потом, от меня отвернулись сразу обе мои закадычные подруги, Даша и Лида. А теперь еще и Чернобаев прессует. Где будем искать новую квартиру? И где гарантия, что олигарх не поставил заграждения и в других местах?

— Да ладно, не такой уж он дальновидный. Квартир в Киеве полно, поищем в Интернете. Так что ты не усложняй… О, вспомнил. Бритва Оккама.

— Чего?

— Бритва Оккама, говорю. Это такой методологический принцип, по имени английского монаха. В упрощенном виде звучит так: «Не следует множить сущее без необходимости».

— Пока не очень понятно…

— То, что можно объяснить посредством меньшего, не следует выражать посредством большего.

— Брось цитаты! Объясни проще!

— Ну, размышляя над какой-то очередной шарадой, которую подбрасывает тебе жизнь, отсекай все сложное, оставляй простое объяснение. Простая мотивация — то, что обычно движет людьми. Деньги, зависть, месть. Ну, что я тебе объясняю, кто из нас знаток человеческих душ?

Вера задумалась и вдруг остановилась.

— То есть быть проще… Отсекать все сложное… — забормотала она. — Сложное и есть лишнее, хм…

Какое-то время они стояли молча.

— Ты гений, — сказала Вера спокойно.

Двинятин скромно развел руками: если уж ты настаиваешь…

— Слушай, гений. Теперь, когда у меня появилась с твоей помощью некоторая идея, обещай, что не будешь ругаться, если…

— Обещаю, если ты тоже не будешь.

— Я? За что это? Ты тоже хочешь уехать?

Андрей нахмурился, но было уже поздно отступать.

— Просто у меня тоже есть идея. Я хочу помирить тебя с Сотниковой, и не надо меня отговаривать, вы ведь дружите так давно…

Вера опечалилась.

— Не думаю, что у тебя получится. Она считает меня предательницей, а я не могла поступить иначе.

— Получится или нет, будет видно. А куда ты собралась уезжать?

— Пожалуйста, разреши мне съездить к Осокорову.

— Так он же поехал по гоголевским местам, в Полтаву, кажется.

— Вот туда и разреши. Мне очень нужно. Одна сумасшедшая мысль в голову пришла!

— Для этого нужно бросать любимого мужчину и мчаться в край галушек и пампушек? — грозно насупил брови Андрей.

— Я не променяю тебя на галушки, обещаю.

— А я тебя ревную, официально предупреждаю.

— Ой, умру от смеха! К восьмидесятилетнему дедушке?

— К миллионеру, американцу и человеку, способному осуществить любые женские мечты! Не то, что я. Вот у тебя уже куча денег благодаря ему…

— Какой же ты дурачок! — прошептала Вера, уткнувшись носом в его теплую куртку. — Это же на наш общий дом.

Он погладил ее по голове.

— Ты же понимаешь, я шучу. Разве удержишь птицу в клетке? Дверца всегда открыта… Только помни, что я люблю тебя.

* * *

Решившись поехать в Полтаву в одиночку, без охраны, Марк Игоревич совершил неслыханный поступок с точки зрения любой мало-мальски известной персоны. А уж он-то был известен достаточно. Можно подумать, это просто выходка эксцентричного миллионера — дескать, нате вам, смотрите на меня и удивляйтесь. Но в том-то и дело, что пожилой меценат вовсе не хотел привлекать к себе чьего-либо внимания, и даже наоборот, стремился стать как можно незаметнее. Да и, собственно, чего ему бояться? В таком возрасте перестаешь опасаться смерти.

Все дело как раз в возрасте. Он отлично выглядел, казался бодрым и энергичным, сверкал белозубой улыбкой на смуглом морщинистом лице. Но внутри давно ощущал холод. Поначалу сам себе не желал признаваться, что его уже не так живо интересует все вокруг — яркое, спешащее и мельтешащее, живое и интересное. А однажды, в момент очередного приступа меланхолии, которые он тщательно скрывал от окружающих, вдруг понял: что-то с ним не то. Холод внутри увеличился, незнакомое прежде равнодушие затапливало грудь.