Если от вида Ратуши мне стало не по себе, то как, по-твоему, я должна была среагировать на Дом Бельведера, появившийся за окном? Удивленный возглас, нервная дрожь или тошнота? И хотя этот Дом превратил проклятие Роджера из пустого оскорбления в заряженное ружье – или в пристанище силы, которая это сделала, – единственное, что я чувствовала, когда мы ехали к дому по подъездной дорожке, было смутное облегчение. И как тебе такое извращение? Из двух зол, как говорится.

Как только Роджер достал из багажника чемоданы и отнес их в спальню, то сразу же исчез в своем кабинете. Я подумывала о том, чтобы заявиться к нему, загнать его в угол и продолжить убеждать снять заклятие, но шансы на успех казались мне, в лучшем случае, ничтожными. Ничтожными – как насчет нулевых? Никаких новых аргументов с нашей последней разборки на кладбище у меня не появилось. Моей самой эффективной тактикой нападения было: «Если я ошибаюсь – докажи, сними проклятие» – но она не принесла особых результатов.

Вместо того чтобы направиться в кабинет Роджера, я оставила разложенные на кроватях чемоданы, спустилась вниз и вышла на улицу. Мы выехали с мыса около десяти, и, несмотря на то, что остановились перекусить, прибыли в Гугенот уже к трем. Я села в машину и съездила за почтой. Можно было не сомневаться, что остаток дня и часть ночи Роджер забаррикадируется в своем кабинете, чтобы наверстать упущенное. Позже, если бы он не спустился, не пролистал нашу коллекцию меню на вынос, не выбрал бы что-нибудь аппетитное или не очень, не заказал бы нам ужин и не съездил бы за ним, – я бы сделала это сама. После ужина я бы пару часов пощелкала каналы и пошла спать. А ночью, несомненно, шаталась бы за ним по всему дому. Вот так, и глазом моргнуть не успеешь, как уже возвращаешься в колею, из которой, как ты думала, тебя давно выбило.

* * *

Повинуясь внезапному порыву, я проехала мимо Дома Бельведера и направилась к дому Эдди и Харлоу на Фаундерс-стрит. Я не знала, откроют ли мне дверь. Я никак не могла запомнить график работы Эдди в библиотеке, а если она не работала, то, скорее всего, они с Харлоу не стали бы тухнуть дома. Мне повезло. Они никуда не уехали, и я, под предлогом того, что хотела вернуть ключи от Дома на Мысе, провела у них в гостях остаток дня. Когда Эдди открыла дверь, она сказала: «Рано вы». Она не стала расспрашивать, когда я сказала, что Роджеру не терпелось продолжить работу над своим новым проектом – почти не соврала, – но весь вечер с ее лица не сходило озабоченное выражение. Они предложили поужинать – хотели опробовать ресторан вьетнамской кухни, который находился недалеко от университета Пенроуз – и, не знаю, может, им показалось это странным, но я согласилась. Все-таки я вернулась с мужем из отпуска чуть раньше, чем планировала, и тут же согласилась поужинать без него. Эдди предложила позвонить Роджеру. Я сказала ей не утруждать себя. Он уже с головой ушел в работу; я захвачу ему что-нибудь из ресторана.

Пусть мое поведение и показалось им необычным, они не стали возражать, и нас троих ждал замечательный ужин в ресторане «Грин Хаус», который занимает первый этаж огромного дома в нескольких кварталах от университета. По пути в Пукипси, во время ужина и по пути обратно Эдди постоянно спрашивала, как мы провели время на мысе; и я, как ты понимаешь, попала в непростую ситуацию. Она говорила: «А, так вы зашли в антикварный магазин? И как тебе?» – и мне приходилось заставлять себя улыбаться и отвечать: «Сколько у них барахла!»

Самый неприятный момент наступил, когда Харлоу спросил: «А Роджер? Ему понравилось?» Я как раз делала глоток пива и чуть не подавилась. Откашлявшись, я сказала: «Простите, не в то горло. Роджер… Он держится. Ему еще со многим предстоит разобраться, но он старается». Они понимали, что я лгу. Наверное, мои причины казались им загадочными, но они уважали их и не стали выведывать подробности.

Тем вечером, после трех бутылок пива и двух больших порций коньяка вслед ужину, я вернулась домой чуть захмелевшей. Я не была пьяна – по крайней мере, не была пьяна, когда попрощалась с Эдди и Харлоу и проехала пятьсот метров до дома, – но я была рада, что дорога была такой короткой и я никого не встретила. Вот чего мне тогда не хватало, так это путешествия в тюремную камеру. Хотя, может, дьявол и мне предложил бы какую-нибудь сделку.

* * *

Выпитый алкоголь означал только одно: я прямиком направилась в кровать и не стала покидать ее, даже когда матрас качнулся и Роджер отправился в свое ночное путешествие. Означал он и то, что следующим утром у меня раскалывалась голова, а рот словно был набит ватой. Роджер уже ушел в свой кабинет. Я слышала, как он расхаживает наверху, когда чистила зубы. Я спустилась вниз и заварила себе свежий кофе. Одна мысль о завтраке грозила вызвать на бис ужин предыдущего дня. Приятного мало. Сварив кофе, я налила его в большую кружку и добавила щедрую ложку кленового сиропа. Знаю, звучит ужасно, но это единственное, что спасает меня от похмелья.

Если уж Роджер продолжил с того места, где остановился, то мне стоило сделать точно так же. С кружкой кофе с кленовым сиропом в руках я отправилась в библиотеку, заглянув в ванную за ибупрофеном. Вскоре после этого я сидела за компьютером, разыскивая в интернете информацию о Рудольфе де Кастри.

«Гугл» выдал мне около тринадцати тысяч результатов. У него была официальная страничка на сайте университета Иллинойса в Урбана-Шампейн. С нее я и начала. Создатель сайта стремился к барокко, граничащему с откровенной безвкусицей. Фон был серого цвета, а заголовок «Локимантия» и ссылки меню были темно-фиолетовыми. В том же перезревшем фиолетовом цвете была приведена цитата де Кастри: «Все вещи живы настолько, насколько жизни мы в них привносим». Рядом с цитатой поместили его черно-белую фотографию. Либо дизайнер сайта намеренно сделал инверсию изображения, либо на сайт загрузили негатив. Фото де Кастри было по пояс, и, судя по всему, он вел беседу с кем-то, кто стоял за пределами камеры. Он был одет в белый, то есть черный пиджак не по размеру поверх свободной белой рубашки, но по тому, как свисали с него вещи, можно было догадаться, что он был высоким и худым. Его руки были на удивление короткими – обычно с художниками все наоборот. Правая рука тянулась к карману пиджака; левая была поднята вверх. Я не могла разобрать, хотел ли он подчеркнуть сказанное или же просто держал сигарету. У него были длинные волосы, непривычно длинные для 1947 года; дата была указана под фотографией. В его молодом лице не было ничего примечательного. Длинный и выпуклый нос, высокие и плоские скулы, темные глаза. Он смотрел с веселым прищуром, подняв уголки рта.

Страница была обрамлена, как мне показалось, стилизованными розами того же фиолетового цвета, но затем я присмотрелась к одной из них и поняла, что она представляет собой гибрид: смесь розы и человеческого черепа. Посмотришь с одной стороны – цветок; с другой – череп. Прелестно, очень тонко.

Все утро я потратила на сайт. Если не обращать внимания на безвкусность исполнения, можно было найти много полезного. Я прочитала биографию де Кастри. Пробежалась взглядом по фотографиям с его коллегами. Пролистала его избранные работы. Прошла по ссылкам и прочитала парочку эссе о живописи его авторства. Просмотрела единственное интервью, которое он дал художественному критику из «Виледж Войс», и попутно делала заметки в блокноте. В какой-то момент я наклонилась и включила принтер. Я напечатала самую известную картину де Кастри, «Локимантия», два коротких эссе – оба озаглавлены тем же словом, что и картина, и мне пришлось их пронумеровать, чтобы не запутаться – и интервью. После этого я распечатала биографию. Удостоверившись, что ничего не пропустила на сайте, я добавила его в закладки, вышла из системы и выключила компьютер. Закрыв глаза, я откинулась на спинку стула и выдохнула.