Наказания, впрочем, не оказывали на Финстер никакого эффекта. Напротив, они как будто подстегивали ее и вдохновляли на новые преступления. Бог свидетель, в Специальной школе не было нужды самой травмировать себя – травм у нас и так было достаточно, порой даже со смертельным исходом, – но я видела, как Финстер со всей силы захлопывала дверь, вставив в щель руку, чтобы потом, шмыгая сопливым носом, расхаживать с кровоподтеками на виду у родителей, приехавших навестить своих отпрысков. Она подбрасывала записки попечителям, доктору Биду и доктору Пичи, писала анонимки в газеты. Однажды мы услышали страшный грохот и, выбежав на звук, увидели клубы дыма из дверей столовой. Оказалось (мы выяснили это, хоть и не сразу), что Финстер смастерила бомбу из угольной пыли, ваты, свечного фитиля и будильника. Потом она написала письмо в «Чизхиллскую газету», назвавшись «Обеспокоенным Гражданином»; в письме жаловалась на сажу в супе. Не прошло и недели, как она сочинила еще одно письмо, на этот раз якобы с целью раскрыть зловещий заговор врачей, накачивающих учеников наркотиками. Однако читатели восприняли этот донос скептически: доктора Бида в городе очень любили. Ничтоже сумняшеся, Финстер продолжила забрасывать газету письмами: в одном говорилось, что в нашей каретной находится завод по производству химических удобрений; в другом сообщалось о банде злоумышленников, под покровом ночи сбрасывающих на чужие огороды «прожорливых» (именно так – «прожорливых») улиток. С усердием репортера желтой газетенки вынюхивая повсюду скандалы, она допытывалась у других учеников – даже у меня – о наличии у директрисы каких-либо порочных склонностей. Наконец она подрядила свою мать (или кого-то еще) расспросить у давних жителей Чизхилла о детстве директрисы. Оказалось, им, мягко говоря, есть что рассказать.

Не знаю, как директрисе удавалось все это время жить рядом с местом, где все произошло, но до того дня никто, включая меня, не знал о ее прошлом ничего, кроме пары скучных фактов. В частности, мы знали, что ее родители мертвы. Участок Джойнсов на кладбище было трудно не заметить, так как он был самым большим, огороженным цепями и утыканным надгробиями; их украшали крылатые черепа и известняковые барашки, а мраморный обелиск с надписью «Харвуд Джойнс» соседствовал с известняковым памятником с надписью «Возлюбленная супруга». Однако в хвалебных жизнеописаниях, составленных трепещущими подхалимами на лавандовой бумаге, о родителях директрисы говорилось очень кратко. Они фигурировали в них как подпорки, способствующие росту будущего гения, необходимые, но сами по себе не представляющие интереса. Теперь же всплыли все кошмарные подробности ее детства. Все ли? Так нам казалось тогда.

О том, что ей все известно, Финстер не стала заявлять директрисе в лицо. Ее план оказался коварнее. Распространив сведения среди учеников и наставников («Д-д-да-д-д-да, мистер Вместо, отец д-д-д-директрисы Д-д-д-джойнс заживо сгорел в огне…»), она начала завуалированно упоминать о них в сочинениях по английскому, слуховых докладах и так далее, маскируя их под фигуры речи. У читающего эти сочинения возникало ощущение смутной тревоги. Оценивая письменную работу, учитель неожиданно ловил себя на мыслях о пожаре, удушении, детоубийстве, отцеубийстве, женоубийстве и суициде. Хотя в Специальной школе смерть всегда находилась неподалеку, ее присутствие было безличным; мы не привыкли ощущать на себе ее пристальный взгляд.

Но приводя свой план в действие, Финстер не знала одного: объект ее нападок вскоре станет к ним равнодушен. Ибо с каждым днем становилось все очевиднее, что директриса серьезно больна.

Отрывок из «Наблюдений очевидца»

О языке специальной школы

Наконец мы подходим к одной из самых увлекательных тем моего исследования – описанию того, как изъяснялись между собой ученики заведения, изучающего словесную некромантию.

Поскольку рассказать о пережитом опыте и законах, действующих в мире мертвых, используя обычный лексикон, предназначенный для описания явлений по эту сторону Покрова, представлялось делом крайне проблематичным, неудивительно, что ученики придумали свое наречие. Они использовали довольно любопытную терминологию. Я говорю не только о технической лексике, при помощи которой они описывали танатологические приемы, инструментарий и теории, хотя и та была обширной, но и о словах, придуманных самими детьми. Другим источником лингвистических курьезов были мертвые. В стенах Специальной школы часто приходилось слышать слова, вышедшие из употребления, как и голоса, давно считавшиеся умолкшими навек – слова, которые никто не слышал годами или веками, переживали второе рождение, хотя их смысл не всегда соответствовал изначальному, ибо дети – особенно эти дети – обожали с ними играть.

Кроме того, жизнь детей в Специальной школе настолько отличалась от жизни обычных детей, с которыми воспитанники не вступали ни в какие контакты, что школа являлась своего рода лингвистическими Галапагосами, где новые вербальные жизненные формы возникали в мгновение ока, и смысл их стремительно расходился со значением далеких континентальных родственников. Диалект Специальной школы менялся постоянно, и я никогда не мог быть до конца уверен в том, является ли загадочное слово или конструкция новым для меня, то есть никогда не встречавшимся мне прежде в речи, или же абсолютно новым, придуманным буквально только что. Иногда я даже натыкался на новую ветвь языка. Передо мной открывался целый новый мир. Так случилось, когда я понял, что дети используют предметы в качестве лингвистических элементов. Например, одно и то же слово могло иметь разный смысл в зависимости от того, произносили ли его в комнате с деревянной обшивкой стен или с оштукатуренными стенами. У того же слова появлялся совершенно иной смысл, если его произносили в комнате, где стояла красная обитая бархатом скамья, на которой покоилась круглая подушка с оборками и золотыми кисточками, сплюснутая из-за частого использования и покрытая жирными пятнами масла для волос.

Некоторые комнаты обладали категорией времени. Я бы охарактеризовал его как оптативное давнопрошедшее время, используемое для выражения желательных действий, относящихся к далекому прошлому или к жизни, уже закончившейся («я надеялся что-либо сделать давным-давно» – пожалуй, так можно приблизительно передать его смысл). Мне сказали, что в краю мертвых и только там часто приходится прибегать к особому времени, описывающему действия предметов, находившихся там всегда, но исчезнувших буквально секунду назад. Все происходящее в столовой происходило в пассивном залоге. Лестница в юго-западном крыле окрашивала все сказанное на ней меланхолией, а северо-восточная лестница – сарказмом. В кабинете директрисы даже невинное замечание становилось повелительным наклонением (так, «кажется, с улицы немного дует» превращалось в «сейчас же иди закрой ставни», а «пять часов» в «уходи прочь»). Не исключено, впрочем, что это происходило из-за присутствия в кабинете самой директрисы, которая на всех наводила страх.

Едва я успел вникнуть в то, как здешняя архитектура меняет смысл высказываний, как обнаружилось, что небольшие переносные объекты могут использоваться в качестве префиксов, суффиксов и инфиксов. Для этого их надо было держать перед собой и поворачивать вокруг своей оси во время говорения, но иногда достаточно было просто встать рядом (и неопытному лингвисту, который почуял, что смысл сказанного от него ускользает, приходилось лихорадочно озираться в поисках недостающего лингвистического элемента – той или иной безделушки). Такие предметы могли полностью изменить смысл корня, хотя какие именно оттенки значения они добавляли, не всегда представлялось ясным, причем значение это без нового префикса объяснить было невозможно. Именно по этой причине сама необходимость использовать эти префиксы представлялась исследователю крайне досадной. Когда я поинтересовался, что означает слово «визит» в присутствии особенной грелки в форме часов, ученики начали трясти передо мной этой грелкой и в итоге больно ударили меня ею по лодыжке.