– Мне кажется… – я пыталась сформулировать ответ, – мне кажется, на твое возражение она бы ответила, что нет ничего плохого в том, чтобы противоречить самой себе. Противоречия позволяют увидеть трещину в нашем мире, точнее, в том, что мы ошибочно считаем миром. Как заикание, но на смысловом уровне, – добавила я, увлекшись дискуссией.

Диксон фыркнула:

– «Она бы ответила, она бы ответила» – а ты бы что ответила?

– «Меня» не существует.

– И ты в это веришь?

– Не знаю. Да. В некотором роде.

– Что ж, я существую, и у меня уже в печенках сидит этот бред. Вся эта ересь про дыры и то, что через них проходит – думаешь, все дело в этом? Она же просто озабоченная, но пытается совокупляться с призраками вместо живых людей. Естественно, это ее не удовлетворяет. Неудивительно, что внутри у нее пустота! Но вместо того, чтобы найти себе парня или сунуть палец в одно место, она внушила себе всю эту таинственность. «Глубже, глубже!»

– Отчасти ты права, – отвечала я. – Да, ею движет желание, но ты все перевернула с ног на голову: секс – это наша сублимация того, к чему стремится она. Мы все совокупляемся с призраками, но большинству из нас мешает тело. Наше желание тоже не может быть удовлетворено, но мы виним в этом другого человека (такого же неудовлетворенного, как мы сами) и ищем удовлетворения в другом месте. Но в своих поисках мы ограничиваемся представителями своего вида. Ее же влечет вся вселенная.

– А Финстер?

Я замолчала.

– Она что, в нее влюблена?

Мысль о том, что директриса может быть в кого-то влюблена, заставила нас обеих расхохотаться, и это положило конец нашему спору. Но в моей душе зародились сомнения.

Несколько месяцев назад – хотя, пожалуй, уже около года – я заметила, что директриса, по-прежнему оставаясь холодной к остальным, стала проявлять повышенный интерес к одной из младших учениц. Причины этого оставались для меня неясными. «Финстер» по-немецки означает «темный», и это довольно точно характеризовало Еву. Я не имею в виду цвет кожи; ее кожа была гораздо светлее моей. Но было в ней что-то зловещее. Язык не поворачивался назвать ее маленькой девочкой или даже человеком. У нее был беличий прикус, и двигалась она резко и порывисто, как белка, а смотрела всегда исподлобья. Однажды я увидела ее стопу без носка: узкая, костистая, та напоминала лапку грызуна со средними пальцами длиннее большого. Хорошими манерами она также не отличалась. Неудивительно, учитывая, кто произвел ее на свет: визгливая, неприятная женщина, которая иногда приходила пешком из самого города, барабанила в дверь и угрожала забрать дочь из школы, ежели ей не заплатят. Многим из нас хотелось сказать: «ну и забирайте, милости просим», ибо дочка была не лучше матери. Но директриса всегда отправляла к ней Кларенса с кошельком или бутылкой, и Фин-стер оставалась.

Помню, как увидела ее впервые (а может, это было во второй раз). Директриса склонилась над ней, напрягшись от усилия и пытаясь надеть на нее маску позора [43]. Фин-стер же, выкручиваясь всем телом в подобие вопросительного знака, сорвала маску с головы, попутно вырвав у себя немалый клок волос, и ударила директрису маской прямо в лицо. Другая Мать утащила девочку прочь; маска закатилась под скамейку и застряла там. Я подлетела к директрисе, подала ей руку и на мгновение ощутила ее поразительную хрупкость. Тяжело дыша, она встала; в ноздре черной жемчужиной блеснула капля крови. На щеках расцвели пятна.

Я не сомневалась, что после этого случая ноги Финстер не будет в школе – директриса терпимостью не отличалась. Представьте мое удивление, когда неделю спустя я наткнулась на нее в коридоре. Увы, чувствительность директрисы к мертвым могла сравниться лишь с нечувствительностью ее к живым. «Чтобы свободно бродить среди мертвых, – поучала она нас, – следует сперва освободиться от живых». Вероятно, Финстер пленила ее именно этим. Все дети немного не от мира сего и порой разговаривают с жуками и камнями и видят свет, по-особенному падающий на лист дерева; Фин-стер же была такой всегда. Друзей у нее не было, видимо, никогда. Она так сильно заикалась, что предпочитала не открывать рта и вовсе не разговаривать – не только с другими детьми, но и с собственной матерью. Воздерживаясь от речи и даже, как оказалось, питая к ней презрение – ибо Финстер не страдала афазией, не была немой, а просто предпочитала молчать, – она освободила в себе столько места для мертвых, что могла соперничать в этом с самой директрисой.

Дорогой читатель (надеюсь, что кто-нибудь читает эти строки), вы наверняка уже поняли природу отношений Фин-стер и директрисы гораздо лучше, чем понимали ее они сами. Директриса любила Финстер, потому что из всех ее учеников та меньше всех вызывала желание ее любить, и это не парадокс. Директриса тоже была нелюбимым ребенком и, став взрослой, по-прежнему не вызывала симпатий у окружающих, хотя верила, что мать когда-то любила ее (не стану пытаться опровергнуть этот факт, так как сама ровным счетом ничего не знаю о материнской любви). Финстер, также лишенная матери («но и я тоже!» – хочется крикнуть мне, но я удерживаю крик в себе), была директрисой в миниатюре, разве что не носила броши из волос (слегка опаленных) и платья из черного бомбазина. Обе были неприятными, замкнутыми, некрасивыми и не слишком чистоплотными. Возможно, директриса чувствовала, что покуда она любит Финстер, есть вероятность, что и ее саму кто-нибудь полюбит, ведь всем нам – даже тем, кто перенес свои симпатии с живых на мертвых – иногда хочется, чтобы это было возможно хотя бы в теории. И разве можно нас в этом винить.

Я могла бы попытаться пресечь эту симпатию в корне, но Финстер сама старательно пыталась это сделать. Директриса вызывала у нее интерес, спору нет, но интерес этот был недобрым. Финстер питала живейшую ненависть к человеку, нарушившему привычный ход ее существования; существования, которое хоть и казалось незавидным, полностью ее устраивало. Другие дети задумались бы, если бы родная мать, по сути, продала их и продолжала продавать, о чем свидетельствовали регулярные подачки, вручаемые ей Кларенсом на лужайке перед школой. Но Финстер это совершенно не смущало. Она во всем винила директрису, которая, обладая средствами, использовала их, чтобы выкрасть ее из родного дома. (И поступила правильно, считала я, не понаслышке зная, что такое нищета.)

Таким образом, весь ее интерес к директрисе заключался в том, чтобы обнаружить ее больные места и ударить по ним. Все в школе знали, что именно она украла кроличью лапку, которая всегда лежала на столе у директрисы; больше никто не осмелился бы это сделать. От нее не ускользнуло, что директриса питает к ней слабость – она воспринимала это как большую дерзость, – но любые попытки сблизиться встречала категорическим отказом и ледяным презрением. Сомневаюсь, впрочем, что директриса это замечала, ослепленная собственным высокомерием и не привыкшая получать тепло в обмен на свою привязанность. (Надо же, как я рассуждаю! Можно подумать, я к этому привыкла.) Однако, не находя отклика, расположение директрисы к Финстер стало проявляться иными путями: в частности, та начала со все большей жестокостью наказывать ее за проступки. Я не раз видела ее склонившейся над корчащейся и плюющейся Финстер; одной рукой она крепко держала ее за ухо, а другой применяла к ней дебридер[44] или другой пыточный инструмент. Напрягшись всем телом, предельно сосредоточившись, она наказывала ее со странным выражением лица, являвшем собой смесь ярости, экзальтации, неудовлетворенного желания и нервного предвкушения. После она всегда падала без сил. Кажется, она сама не знала, рада ли этим стычкам или страшится их.