кожаный саквояж, Шнайдер читал газету, и, хотя она заслоняла ему лицо, Навроцкий узнал своего бывшего управляющего по цвету волос и манере стричься. Он подошёл к нему вплотную и, одной рукой стиснув рукоятку револьвера в кармане пиджака, другой отстранил газету. Из-за газеты на него вскинул глаза незнакомый господин с бакенами и усами а-ля Вильгельм. Навроцкий смешался.

— Прошу извинить. Я ошибся…

Господин с бакенами посмотрел на него тяжёлым, напряжённым взглядом и не проронил ни слова. Навроцкий пошёл по вагону дальше. У него мелькнула мысль о бесполезности этой погони. Какая наивность — поверить Петрову! Он вышел в тамбур и начал взвешивать дальнейшие действия. На ум ему пришло, что где-то он уже видел перстень с зелёным камнем, подобный тому, что сидел на пальце этого субъекта с газетой. Но где? Он вспомнил вдруг цимофан Ивана Карловича и тотчас догадался: это Шнайдер, он загримирован! Он бросился назад в вагон, на глазах испуганных пассажиров вынимая из кармана «Веблей», но господина с бакенами в купе уже не было. Навроцкому не оставалось ничего другого, как только двигаться в обратном направлении, в хвост поезда. В одном из вагонов дорогу ему преградил кондуктор-финн, но, заметив в глазах Навроцкого отчаянную решимость, а в руке — револьвер, отпрянул в сторону. Дверь в последний тамбур оказалась закрытой и не поддавалась. Через стекло Навроцкий увидел, что Шнайдер готовится выпрыгнуть из поезда. Едва он успел подумать, что при такой скорости тот непременно покалечится, как в руке управляющего мелькнул чёрный металл, в тамбуре громко бахнуло и зазвенело разбитое стекло. Пассажиры в вагоне вздрогнули, дамы ахнули и завизжали. Навроцкий почувствовал, как что-то обожгло его левое предплечье у самого локтя. Пиджак был пробит пулей, кожу саднило, но рука действовала. В тот момент, когда он сделал ответный выстрел, Шнайдер распахнул дверь и выпрыгнул из поезда. Через разбитое стекло Навроцкому удалось освободить заблокированную ручку и выйти в тамбур. Ещё секунда — и он не раздумывая шагнул в обдававший поезд жёсткий поток воздуха. Упав на железнодорожную насыпь, он почувствовал резкую боль в плече. Смесь пыли и паровозной гари ударила ему в лицо, царапнула, точно наждаком, в ноздрях, в горле. Невдалеке, в перелеске, он увидел фигуру припадающего на одну ногу Шнайдера и, нацелив на него ствол «Веблея», дважды нажал на гашетку…

Глава двадцать седьмая

1

— Яблоки полезны, Петр Алексеевич. Когда их жуёшь, думается лучше, — говорил Милосердов, с хрустом надкусывая солидной величины краснобокое яблоко и наблюдая за передвижениями по стене большого чёрного паука.

Тайцев, зашедший в сыскное отделение узнать, как продвигается доследование по делу Навроцкого, уже не раз слышал от своего приятеля дифирамбы яблокам.

— Знаем, знаем… — усмехнулся он. — Кто яблоко в день съедает…

— Вот именно, Пётр Алексеевич! А какие яблоки росли в саду у моей матушки! Мёд, а не яблоки! Нынче таких уже не встретишь…

Узнав от Милосердова, что тот только что вернулся из госпиталя, куда отвезли раненого Маевского, Тайцев терпеливо дожидался, когда Платон Фомич расскажет подробности.

— Вот ведь тварь, а тоже жить хочет, ползёт куда-то по своим паучьим делам, — кивнул на насекомое Милосердов. — Загадочное, между прочим, существо… Я его на днях подкормить хотел, напихал ему в паутину хлебных крошек, так ведь не ест! Гордый, стало быть… Сам себя, мол, прокормлю… Вот бестия!

— Видно, не вегетарианец он, — заметил Тайцев. — Ты, Платон Фомич, лучше мух ему налови.

— Ты полагаешь? — покосился на паука Милосердов. — Да где их взять-то? Нет их уже, холодно…

— А ты купи.

— Где же это?

— Здесь неподалёку лавочка есть, там всякую живность продают: черепах, рыбок… За четверть фунта сушёных мух три копейки просят, а за унцию — копейку.

— Ему, может, не сушёных, а живых подавай… Уж очень привередливая тварь.

Милосердов положил огрызок яблока на край пепельницы, поработал кончиком языка между зубами, извлекая оттуда остатки сладкой мякоти, и только после этого посвятил Петра Алексеевича в подробности покушения на Маевского, о которых ему рассказал сам потерпевший, получивший серьёзное, но не опасное для жизни ранение.

— Позволь, Платон Фомич… — недоумевал Тайцев. — Что-то я в толк никак не возьму… Маевский, Петров, Шнайдер… При чём здесь дело Навроцкого? Что всё это значит?

Когда в голове Милосердова накапливалось достаточное количество материала для размышлений, развязка наступала очень быстро: хорошего крупного яблока ему обычно хватало для того, чтобы обдумать и проанализировать самые запутанные дела и выработать крепкую версию преступления. Так было и на этот раз. Когда тщательно прожёванная масса плода отправились в последний путь, оставив во рту и в душе Платона Фомича приятное о себе воспоминание, в голове его воцарилась заоблачная ясность. Покушение на Маевского представилось ему закономерным звеном в цепи событий, связанных с исчезновением Лотты Янсон. Сложившаяся у него версия опиралась на целый ряд фактов и умозаключений, и он готов был предъявить её суду. Походив по комнате в размышлении о том, как бы подоходчивее изложить дело, он, довольно потирая руки, сказал:

— Это, Пётр Алексеевич, значит, что вышел славный пасьянс.

— Рад за тебя, Платон Фомич. Но кто же такой Петров? — спросил Тайцев.

— Этот Петров — личность примечательная, тёртый калач, — сказал Милосердов, немного подумав. — Некоторое время он служил в банке простым кассиром, а затем стал представляться членом правления банка и мало-помалу втёрся в аристократические круги. Это позволило ему провернуть несколько финансовых махинаций. Он проходил свидетелем по целому ряду уголовных дел, но его прямое участие ни разу не удалось доказать. К тому же он не гнушался сутенёрством и собирал дань с нескольких проституток, промышляющих на Невском проспекте.

— Ну и субъект!

— Использовав знакомство с Дерюгиным и кое-какие слухи, ходившие в городских и околоправительственных кругах, — а впитывал он их в салоне графини Дубновой, — Петров придумал несложную комбинацию с липовой покупкой железнодорожной ветки с целью якобы её перепродажи казне и сумел втереться в доверие к Маевскому. Обвести вокруг пальца Маевского, который, несмотря на всю свою удачливость, смыслит в делах неважно, ему не составило труда. Маевский азартен, привык к успеху и поэтому слишком доверчив и неосторожен. К тому же он увяз в любовных интригах и сделался до глупости невнимательным в делах. Ну а уж Маевский, по подсказке того же Петрова, не догадываясь, разумеется, о готовящемся обмане, втянул в это дело вашего Навроцкого…

— А Лотта Янсон? Какое отношение ко всему этому имеет она?

— Лотта Янсон? Постой, Пётр Алексеевич… Ты меня не перебивай… Ну вот, кажется, сбился… Ёжик