– Заваривай чай! – крикнул парень детским голоском.

Тогда крикнул.

Сейчас же хриплым, выжженным Зоной.

– Извини, что задержался. Гулял долго. Загулялся, я бы даже сказал.

«Мародеры поработали, это заметно невооруженным глазом. Выгребли все ценности, чертовы стервятники. Фотографии в рамках не тронули, за что спасибо». Единственная память от людей остается – фото. С годами забываешь дорогих людей. Время вымывает черты лица, голос, походку, считая эти детали ненужными и заменяя их якобы более важными. Техническими характеристиками нового гаджета или данными о зарплатах коллег по работе. Пропагандой, страхом, политикой. Всем, кроме самого нужного.

За окнами вечерело.

Мельников задернул полинявшие, с плесенью, занавески. Прошел на кухню, скинул рюкзак на обеденный стол, расстегнул и достал все припасы, что у него оставались. Расставил банки с консервами, разложил вакуумные упаковки с нарезанной сырокопченой колбасой, бухнул на столешницу початую бутыль водки. Все это он украл из храма Могильщика. Нехорошо себя чувствовал, обчищая жилище странного отшельника, но, как говорится, не он, Миша, такой был, а жизнь – такая.

– Спасибо за вкусный ужин, бабуль, – поев, сказал Рохля.

Где-то лежали свечи. Много свечей. Бабушка до дрожи боялась темноты, храня десятки восковых столбиков на случай, если отключат электричество. «Вроде, в кухонной секции, коль и там не похозяйничали воры», – вспомнил парень.

Да, свечи нашлись именно там. В секции за треснувшим стеклом. Михаил походил по комнатам, расставляя их и сразу же зажигая. Квартира наполнилась уютом и теплом. Пока ходил, вглядывался в бабушкины иконы, в узоры на обоях, в бумажки, кинутые на столе и занесенные пылью. Все это было нетронуто. Как будто в то время возвращало.

Вооружившись веником и тряпкой, кое-как избавился от пыли. Протер зеркала и подмел пол.

Стало еще уютнее.

– А я спать, если не возражаешь.

Заскрипели пружины.

Михаил закутался в старое одеяло и мгновенно провалился в сон.

* * *

Само собой, все знаковые места посетить Миша не успевал. Кроме одного.

Утром выдвинулся.

Здание заброшенной школы Мельников не узнал, или не хотел узнавать. Смотрел так жадно, вспоминал, каким оно раньше было. И глазам не верил, что сейчас оно такое. Не мог поверить. Кольнуло в груди. Стекла выбиты, ставни вынесены. Здание почти полностью поросло зеленым. Свободные от растительности участки были испещрены выбоинами, словно по стенам стреляли из пушки. Железные поручни на лестнице – по виду насквозь ржавые. Надави – и в прах.

Для Рохли это был самый тяжелый участок. Нет, не физически. Аномалий не видно было. Зверья – тоже. Тяжелый эмоционально. Михаил поставил ногу на потрескавшуюся ступеньку и сделал маленький шажок. Взобравшись на широкое крыльцо, задержался. Не выдержал, подкосились ноги. Чтобы не упасть, схватился за поручни, набрав в ладонь трухи – настолько все сгнило. Он не учился в этой школе. В первый класс пошел в Киеве, а когда во втором был, двадцать шестого апреля грянул взрыв. Но Миша мечтал учиться именно здесь, в городе энергетиков. Все друзья, к которым на лето приезжал, тут были. Тут, казалось, и будущее его дожидалось. Кто тогда не взирал горящим взором на Чернобыльскую атомную станцию? Там, мол, и деньги, там и почет. Такая работа! А в Киеве у него ничего и никого не было. И от этого «ничего» Мельников перебрался в Минск. Думал, что можно начать все с чистого листа, сбросив багажные сумки в другом месте. Наивный и глупый юнец! Он еще не знал, что это так не работает. Никогда не работало.

С той памятной даты утекло много воды. Михаил, находясь среди призраков, ощущал себя дряхлым старцем. Все люди из его истории были мертвы.

Все, кроме…

…кроме тех, ради кого он все это и затеял…

…кроме тех, ради кого вернулся домой…

Зона забрала у него самое дорогое, чтобы вернуть к себе. Мальчик запропастился. А дома ждали.

Но как же изменился дом. И от разрухи, царящей вокруг, сердце болело, все обливалось кровью.

Михаил врубил налобный фонарь и взялся за автомат. Зашел внутрь. В нос ударил запах сырости и смерти. Обвалившаяся крыша, забросанные осыпавшейся штукатуркой и разным мусором коридоры, где безраздельно властвовал ветер – вот, чем его встретила школа.

Ветер свистел, носил по полу целлофановые пакеты, катал их, развлекался. Пакеты. Чертовы пакеты, достойное надгробье для потребительской человеческой цивилизации. Достойный памятник. Под ногами хрустели стекла запыленных противогазов – достойная прощальная мелодия. Банки с тушенкой валялись по углам. Название продукта и рекламный слоган – достойная эпитафия на надгробной плите общества потребления.

Мельников наткнулся на первого покойника: руки скрещены на груди, словно крестик искал перед смертью; в черепе зияет дыра, на стене пятно крови; у подошв, погрызенных крысами, – две железки, что раньше были пистолетом, рядом затвор.

Михаил не потревожил мертвеца, пошел дальше.

В метре от входа висела доска почета, еще с фотографиями. Мокрыми, выцветшими. Михаил смутно припомнил, что сам помогал ее вешать, когда зашел за другом пригласить его поиграть в футбол. Миша тогда уронил эту доску. Вон, скол на уголке остался. Парень дотронулся до него пальцем.

Ребятишки на фотографиях улыбались, их взгляды были полны надежд и уверенности в завтрашнем дне. Рохля смотрел и смотрел…

И замер.

Среди них была она. Скай. Аня. Та девушка, которую он обрек на погибель. Он узнал ее сразу. По глазам. Уникальным. Красивым.

«Мама, мам, почему ты плачешь?»

Перед глазами опять поплыли картинки со дня эвакуации. Яркие, четкие. А он уж размечтался, посчитал, что избавился от кошмаров.

«Только ты и моя Аня. Тьма – и больше ничего».

Улыбающаяся девочка с заплетенными косичками смотрела на Мишу, в его несуществующую душу, искала там что-то.

«Нет, это не может быть она, это какая-то ошибка, просто голубые глаза, схожие черты лица, но больше ничего общего, нет, нет…»

Зябко поежившись, Михаил продолжил свой путь. Подняться на верхние этажи оказалось невозможно, лестница полностью разрушилась. В его распоряжении были только классы начальной школы – заходи, смотри.

На темно-зеленой доске остались выведенные мелом записи. Урок литературы. На подгнившем столике – запылившийся школьный журнал. Искатель откинул обложку, вчитался в список фамилий. Он не знал никого из них, да и не хотел бы знать. А вот класс, в котором мог лежать журнал с именем его друга, находился на недоступном втором этаже.

Оплакивал ли он покойников?

Хоть по кому-то уронил слезинку?

Нет.