Снег — это зима. Ник останавливается. Он думает о зиме, о том, увидит ли он когда-нибудь ее, вдохнет ли морозный воздух. Почему-то это кажется ему сейчас очень важным — зима.

Толпа общинников приближается. Между нею и Ником — не более двухсот метров. Хорошо видны самодельные хоругви и кресты, которые они несут. Острое чувство жалости сдавливает грудь Ника. Ему жаль этих людей, жаль себя. Все очень нелепо, неправильно, гнусно. Ему предстоит сделать то, чего делать нельзя, за что наказывают, даже казнят. Но при этом в душе Ника живет четкая уверенность в том, что осуществить задуманное необходимо. Отчасти это будет медицинская процедура. Ампутация. Наверное, хирург, отрезающий молодому, сильному человеку ногу или руку, тоже терзается в нравственном выборе, ведь он фактически калечит больного, спасая ему при этом жизнь.

Но у хирурга все просто — удалив пораженную конечность, он почти на сто процентов уверен, что его пациент выживет. У Ника такой уверенности нет. Есть только вера в правоту своего ре shy;шения.

Усмехнувшись — надо же, опять он столкнулся с дилеммой веры и правоты — Ник поднимает автомат. Один выстрел, всего один.

А может, всё проще? И нет никакого противостояния хорошего зла и плохого добра? И жизнь — действительно миг между прошлым и будущим? Ник упрямо мотает головой, трет костяшками пальцев внезапно заслезившиеся глаза. Вся эта философия хороша, когда ты сидишь в уютном кресле с бокальчиком хорошего вина. Теории, гипотезы, идеи…

А сейчас, здесь, на этом холмике, поросшем чертополохом, как раз и есть жизнь, настоящая, реальная. И ее движут поступки. «Боишься — не делай. Делаешь — не бойся»[37], — кажется, так.

Ник расставляет ноги, как учил подполковник Новиков, вжимает в плечо приклад автомата…

— Стой! — раздается за спиной срывающийся голос Эн. — Ник! Никита… Не надо!

Эн

Я не смогла его остановить.

Или не захотела? Не знаю. Дамир… ну, Хал, он сразу сказал: «Не ходи, он так решил». Но я пошла. Зачем? Может быть, потому что еще надеялась его вернуть? Тоже нет. Не надеялась. Того Никиты, которого я знала практически с детства, моего тренера, моего… В общем, человека, казавшегося мне самым лучшим, самым правильным, его ведь больше не существует. Он исчез, а на его место пришел другой — жесткий, даже жестокий. Теперь Ник всегда знает, что надо делать и как надо. Мне плохо становится, когда я на него смотрю.

Никогда не любила вот таких — уверенных, с холодными глазами. Они думают, что все в этом мире просто и легко. А мир сложный, тут никогда не бывает однозначных решений. За все надо платить.

Душа… Вот у Ника теперь как будто нет души. Нет сердца. Только разум. Математический такой разум, как у робота. Когда он выстрелил первый раз и не попал — пуля вошла в землю, — у меня мелькнула мысль толкнуть его, схватить автомат, кричать, царапаться… Только я сразу поняла, что это не поможет.

Могла, но не сделала. Не стала. И еще я поняла в тот момент, что он не пойдет со мной в Иркутск, домой. Вот Дамир пойдет. И будет защищать меня всегда и везде. Как Камил. А Ник… Ему проще опять оставить меня в каком-нибудь подвале, запереть — и идти одному.

Он думает, что стал сильным. А он слабый. Потому что главная сила — она в душе и сердце, а не в голове. И не в автомате. Хотя, наверное, я и ошибаюсь — ведь он думал в тот момент, когда стрелял, не о себе, не обо мне, а обо всех людях.

Он попал с третьего раза. И все там, впереди, закричали, страшно очень закричали, и побежали к нам, и тоже начали стрелять. Я легла в траву, колючую такую, жесткую и закрыла голову руками. А он остался стоять. Эксо-эксо, Кэнди…

Могилу Монаху вырыли на том самом холмике, откуда Ник стрелял в него. Но это случилось уже вечером. Весь день Цапко и добровольцы делали прививки общинникам, кололи антибиотики заболевшим. Поле на краю червоточины превратилось в госпиталь под открытым небом. Никто уже не надевал маски — смысла в них не было никакого.

Ник все это время просидел возле МТ-ЛБ в обнимку с автоматом. Он смотрел в небо. К нему никто не подходил, не разговаривал с ним…

Когда начинает темнеть, на поле вспыхивают многочисленные костры. На тягач грузят самых тяжелых больных, в основном детей, и Юсупов увозит их в Цирк. Цапко обходит костры один за другим, разговаривает с людьми, дает советы. За ним по пятам тенями движутся Анна Петровна и бригадир рыбаков Заварзин. Фельдшер убеждает общинников остаться на поле до утра. Ему задают множество вопросов, главный из которых — сумеет ли он остановить болезнь.

Ник слышит ответы Цапко, осторожные, взвешенные, но полные оптимизма. Он вздыхает. Да, все получилось именно так, как Ник и предполагал — после смерти Монаха люди словно очнулись. Нет, поначалу они, конечно, попытались убить его, Никиту Проскурина, но Юсупов подогнал тягач к холмику и Цапко, взобравшись на башню, закричал, что они добыли вакцину, что за золотистыми стенами червоточины нет никакого рая, и много чего еще…

Дело сделано. Мавр может уходить. Уходить потому, что никто и никогда не простит Нику смерти Монаха. Он, Монах, хотел как лучше. Хотел искренне, от всего сердца. А Ник его убил. Потому что тоже хотел, как лучше. Смешно, конечно. Но это жизнь, она так устроена.

Ник где-то читал, что, на самом деле, самым главным учеником Христа был Иуда. И что он принял на себя самое тяжелое и главное бремя — грех предательства, позволивший учителю стать Спасителем. Принял осознанно, из любви к тому, за кем шел, кому верил.

А кому верит он, Ник? Себе? Еще утром он был уверен в этом. Но после того как третья пуля, вылетевшая из его автомата, попала в грудь Монаху и он упал, выронив крест, вера эта исчезла.

Ник больше никому не верит. И ни на что не надеется. Что остается? Просто жить. Обустраивать новый мир, что лежит вокруг. Пахать, сеять, строить, возрождать, чинить, воевать. И медленно, по капельке, копить в себе новую веру — в будущее, в людей, в себя и в Бога.

Так будет. Но потом. А сейчас ему предстоит дальняя дорога. Утром Ник уйдет из города. Уйдет вместе с Филатовым на запад, в сторону далекой Москвы. Нужно обязательно выяснить, что там происходит. Нужна информация, нужна связь с другими городами.

Ник принимает решение, и ему становится легче. В голове звучат слова песни, которую пел Филатов бездну времени назад в Доме Кекина…

И тут уж нечего спорить. Пустая забава — споры.

Когда улягутся страсти и развеется бранный дым,

Историки разберутся — кто из нас мародеры,

А мы-то уж им подскажем!

А мы-то уж их просветим!

Ник вздыхает и смотрит на Эн и Хала, сидящих возле одного из костров. Они о чем-то говорят, склонив друг к другу головы. Что ж, Ник не держит на них зла или обиды. Если у его воспитанницы и этого парня что-то получится — он не против. Как говорится, совет да любовь.