На следующий день Мэйв собиралась отвезти меня на станцию, но дороги были свободны, а моя сестра была в ярости, поэтому в итоге мы доехали до самого Нью-Йорка.

— Служение, прощение, мир — брехня все это. Я не позволю ей болтаться между моим домом и Андреа.

— И что — укажешь ей на дверь? — Я пытался подавить зачатки нетерпения в собственном голосе, напоминая себе, что речь о матери Мэйв, о счастье моей сестры.

Эта мысль ее озадачила.

— Так она просто к ним переедет. Они только рады будут. Все повторяет мне, как Андреа с ней спокойно, и поэтому она должна им помогать, как будто мне не начхать на душевный покой Андреа.

— Давай я с ней поговорю. Скажу, что это может отразиться на твоем здоровье.

— Я ей говорила. И кстати, это уже отражается на моем здоровье. Как подумаю, что она будет ходить туда ради нее, а не… — Усилием воли она заставила себя не продолжать.

Из-за всей этой шумихи мы так и забыли картину на заднем сиденье машины.

— Отдай ее Мэй, — сказала Мэйв, притормозив у моего дома.

— Нет, — сказал я. — Она твоя. Когда Мэй вырастет, обзаведется своим домом, тогда и подаришь. Пускай у тебя побудет. Повесь ее над камином и думай о Саймоне.

Мэйв покачала головой:

— Я не хочу ничего, что было в том доме. Говорю тебе, я тогда окончательно с катушек слечу.

Я посмотрел на девочку на портрете. Она должна была остаться такой же.

— Тогда пообещай мне, что заберешь ее позже.

— Ладно, — сказала она.

— Давай найдем парковочное место, и ты зайдешь к нам и сама подаришь ее Мэй? — Мы стояли во втором ряду.

Мэйв покачала головой:

— Здесь негде парковаться. Пожалуйста.

— Да ладно тебе. Это даже не смешно. Мы уже на месте.

Она покачала головой. Казалось, еще немного — и она заплачет. «Я устала», — сказала она и повторила: пожалуйста.

Больше я ее не уговаривал. Подошел к задней двери, вытащил картину и свою спортивную сумку. Начинался дождь, и я не стал стоять на улице и смотреть, как она уезжает. Не помахал рукой. Я нашел ключи и поспешил отнести картину внутрь.

После этого мы еще много говорили — о ежедневных отчетах нашей матери касательно Андреа, Нормы и дома и о том, как она превращает Мэйв в развалину. Она рассказывала об Оттерсоне. Я рассказывал ей о доме, который хочу купить, но для этого придется продать другой дом, который я не хочу продавать. Рассказал, в какой восторг пришла Мэй от картины.

— Мы повесили ее в гостиной, над камином.

— Я ежедневно присутствую в вашей гостиной?

— Ну не славно ли?

— И что, Селеста не против?

— Ты там слишком похожа на Мэй, чтобы она возражала. Все думают, что это Мэй, кроме самой Мэй. Когда кто-нибудь спрашивает, она всегда говорит: «Здесь нарисованы я и моя тетя».

Две недели спустя после нашего путешествия в Голландский дом мама позвонила рано утром, еще не рассвело, и сказала, что Мэйв умерла.

— Где она? — спросил я. Я не поверил. — Пускай Мэйв подойдет к телефону и сама это скажет.

Селеста села в кровати, посмотрела на меня: «Что случилось?»

— Она здесь, — сказала мама. — Я рядом с ней.

— Ты вызвала скорую?

— Вызову. Хотела сперва позвонить тебе.

— Нечего время тратить! Звони в скорую, — сказал я срывающимся голосом.

— Ох, Дэнни, — сказала мама и заплакала.

Я ПОЧТИ НИЧЕГО НЕ ПОМНЮ о первых днях после смерти Мэйв. Одного мне не забыть — как мистер Оттерсон сидел на похоронной мессе вместе с семьей и плакал, прикрыв лицо руками. Его горе было таким же необъятным, как и мое. Я понимал, что после надо бы к нему подойти, попытаться успокоить, но я даже себя успокоить не мог.

ИСТОРИЯ МОЕЙ СЕСТРЫ — единственная история, которую я собирался рассказать, но есть еще кое-что, о чем стоит упомянуть. Три года спустя, когда мы с Селестой обсуждали в адвокатской конторе детали нашего развода, она сказала мне, что не хочет оставлять себе дом. «Никогда его не любила», — сказала она.

«Наш дом?»

Она кивнула: «Он не в моем вкусе. Громоздкий, старый. Там вечно темень. Тебе некогда было об этом думать — ты пропадал целыми днями».

Когда-то мне хотелось удивить ее. Я провел ее через все комнаты, представив все так, чтобы она подумала, будто я собираюсь купить этот дом и сдавать в аренду. Сказал, что разделю его на две квартиры. Можно, конечно, и на четыре, но тогда будет гораздо больше возни. Селеста, пребывавшая в игривом настроении, ходила вверх-вниз по ступенькам (в слинге у нее на груди лежала Мэй), заглядывала в ванные, проверяла напор воды. Я не спросил, нравится ли ей дом. Мог, но не спросил. Вместо этого я протянул ей акт. Мне-то казалось, это один из немногих действительно романтических жестов, на которые я когда-либо решался. «Это наш дом», — сказал я.

И как же мне теперь хотелось извиниться, выйти в коридор и позвонить сестре. Я то и дело ловил себя на чем-нибудь подобном.

Ирония, конечно, заключалась в том, что после смерти Мэйв я стал по-настоящему хорошим мужем. Убитый горем, я вернулся в лоно семьи. Впервые за все время я постоянно был с ними, превратился в оседлого ньюйоркца, жена и дети были моим якорем в мире. Но шутка, которая всегда казалась мне шуткой лишь наполовину, в итоге оказалась правдой: все, чем я раздражал жену, было, как ей казалось, побочным эффектом моего общения с сестрой, и вот теперь, когда Мэйв не стало, до Селесты стало доходить, за кого она вышла замуж.

Наша мать осталась в Голландском доме и ухаживала за Андреа — годы шли, а я не мог ее простить. Несмотря на остатки научного знания, все еще удерживавшиеся в моей голове, я поверил в то, что не раз в моем детстве повторял отец: Мэйв заболела, потому что мама ушла, и если она вернется, Мэйв умрет. Какой бы бредовой ни была идея, если она вдруг подтверждается, волей-неволей задумаешься. Я винил себя за то, что был, как мне самому казалось, недостаточно бдителен. Я ежечасно думал о сестре. О матери я не думал вовсе.

Но однажды, когда после нашего развода прошло уже достаточно времени, чтобы мы вновь стали друзьями, Селеста попросила меня помочь перевезти какие-то вещи к ее родителям — и я согласился. Дома у Норкроссов стало спокойнее, последнего из неуправляемых лабрадоров сменил дружелюбный спаниель по прозвищу Клякса. После того как я разгрузил машину и немного с ними посидел, в память о былых временах решил доехать до Голландского дома — подумал, припаркуюсь буквально на минутку на другой стороне улицы. Но если все эти годы у нас и были какие-то причины не сворачивать на подъездную дорожку, теперь их не осталось, поэтому, остановившись у самого дома, я позвонил в звонок.