Сулейман сидел молча, разглядывая человека, находящегося всецело в его власти. Густые каштановые ресницы отбрасывали тень на высокие скулы. Широкие брови, лоб и щетина на обритой голове были покрыты кровью и грязью. Пухлые губы слегка дрожали. Даже в своем жалком состоянии, за несколько секунд до смерти, Давуд оставался красивым.

Сулейман посмотрел на клинок; на острие блеснула капелька крови из шеи Давуда. Кожа под подбородком ичоглана слегка разошлась, но артерии еще не были задеты; рана касалась лишь наружной плоти, как те, что он получил во время обвала в туннеле или на поле битвы. Сулейман ласкал взглядом острый клинок и, быстро приняв решение — способность, которая сделала его самым страшным и самым влиятельным человеком на земле, — отдернул его.

Длинная прядь волос, отрезанная от виска Давуда, упала на землю. Сулейман склонил голову ичоглана вправо и снова занес кинжал, отрезав еще одну прядь у самой кожи.

— Ты больше не мой ичоглан. Ты больше не мой раб.

Давуд открыл глаза и посмотрел на своего господина в упор:

— Сулейман, я живу на земле для того, чтобы служить тебе и любить тебя. Если ты откажешь мне в этом, я не желаю больше жить.

Лицо Сулеймана разгладилось; он выронил кинжал.

Долго он сидел молча, погрузившись в раздумья.

— Быть посему, — едва слышно прошептал он, — но ты будешь служить мне не как мой раб, а как мой друг.

Он заключил Давуда в объятия и прижался щекой к его окровавленному лицу. Они мягко покачивались, лаская друг друга. Наконец Сулейман прошептал:

— Прости меня, друг мой. Прошу, прости меня за то, что я сегодня сделал. Ты пожертвовал всем ради того, чтобы быть рядом со мной. По сравнению с твоей жертвой и я сам, и все, к чему я стремлюсь, кажется мелким и жалким…

Давуд молча коснулся губами шеи Сулеймана и крепче прижал его к себе. Они много часов провели в объятиях, утешая друг друга.

Шум снаружи утих; взошло солнце, осветившее ужасы прошедшей ночи. Дождь шел по-прежнему, но его капли уже не так громко барабанили по шкурам шатров. Когда муки голода наконец овладели ими, Сулейман и Давуд расцепили объятия.

Сулейман приблизил губы к самому уху Давуда:

— Давуд, Хюррем ни за что не должна узнать о твоем существовании. Пусть думает, что ее возлюбленный погиб. Иначе кто угодно получит право убить и тебя и ее. Для того чтобы вы оба умерли, не нужно даже доказательств того, что вы с ней продолжали видеться…

— Понимаю, — ответил Давуд, проводя рукой по плечу Сулеймана.

Они вышли из шатра, обняв друг друга за талию. Давуд распахнул полог, и они остановились на пороге, осматривая лагерь. Несколько сот палаток, стоявших ближе всего к Вене, превратились в клочья, которые разносил утренний ветер. Между кострами лежали тела убитых янычар — их было не меньше двух тысяч. Гневные крики оставшихся в живых эхом разносились по долине; янычары готовились к мести.

Сулейман осмотрелся по сторонам и затем заговорил, вкладывая в слова оставшиеся чувства:

— Сегодня, мой… мой истинный друг, мы возьмем Вену! Ее обитатели дорого заплатят за ночную резню!

Давуд покорно кивнул и жестом велел Сулейману подождать его. Сам он направился к котлам с пилавом, которые в армии янычар исполняли роль полковых знамен. Когда он вернулся с полным блюдом, в шатре султана уже собрались военачальники, которые обсуждали предстоящие планы с султаном, великим визирем и князем Запольяи. Ибрагим гневно покосился на Давуда. Давуд тоже больше не скрывал ненависти к Ибрагиму; он откровенно нахмурился, глядя на него. Затем подсел к Сулейману и протянул тому блюдо.

— Верблюд! Я вижу, ты от страха растерял все свои волосы! — вдруг рявкнул Ибрагим.

Сулейман жестом привлек внимание великого визиря к карте, разложенной перед ними на траве.

— Мы воспользуемся нашим численным превосходством и ворвемся в город. Теперь их слабое место — зияющая дыра в том месте, где раньше находились Коринфские ворота. Первыми пойдут пехотинцы. Они задавят врага количеством. Как только сопротивление врага будет сломлено, в город войдут наши элитные войска, янычары. Они уничтожат каждого десятого.

Ибрагим кивнул, запустив руку в блюдо с пилавом, стоящее перед Сулейманом. Давуд подивился такой наглости, но Сулейман ничего не сказал. Он продолжал:

— Я знаю, что наше войско понесло тяжелые потери — и от рук врага, и от непогоды, и от свалившихся на нас болезней. Предлагаю премию в одну тысячу серебряных акче каждому за службу.

Паши, в том числе Ибрагим, изумленно посмотрели на Сулеймана.

— Но, мой султан, — возразил один из пашей, — янычары воюют ради славы; кроме того, каждый из них знает, что смерть на ратном поле обеспечит им вход во дворцы Аллаха. Они также получают больше чем достаточно, собирая трофеи после победы…

— И тем не менее передайте солдатам, что всем хорошо заплатят за участие в этой кампании.

— Благодарим тебя, Тень Бога, — сказал паша, когда все встали, собираясь пойти к своим солдатам.

Ибрагим смотрел им вслед, а затем снова обернулся к Давуду и метнул на того гневный взгляд. Сулейман положил руку на колено Ибрагима и сказал:

— О великий визирь, из-за раненой ноги я не смогу лично повести воинов на штурм. К победе их придется вести тебе, я буду наблюдать за битвой отсюда.

Ибрагим встал и поклонился султану, а затем, не говоря ни слова, вышел из шатра.

Через два дня все было готово к штурму. Двести тысяч османов и венгров собрались под стенами Вены. Сулейман сидел у входа в свой шатер, а Давуд оборачивал его больную ногу бинтом, пропитанным бальзамом. С первыми лучами солнца, восходящего над Земмерингом, пехотинцы с оглушительными воплями ринулись на приступ. Их сотнями косили аркебузиры и лучники, стрелявшие с крепостных стен. С флангов палили пушки, ядра разрывали ряды янычар. Тех, кого не убили орудия, приканчивали венские пикинеры. За первой волной пехотинцев последовала вторая, затем третья. Сидя рядом с Давудом, Сулейман наблюдал, как его воины тысячами падают на землю. Их топтали ноги тех, кто бежал следом. Штурм продолжался четыре дня без перерыва. Вся долина наполнилась трупами. Росли горы убитых под стенами древней Вены…

Идущие на штурм перебирались через трупы своих павших товарищей.

Сулейман продолжал наблюдать развернувшуюся перед ним сцену. Горы трупов продолжали расти, а Вена горделиво стояла, сдерживая натиск. Ибрагим все время находился в самой гуще событий. Вдруг атака захлебнулась, и воины побежали. Побледнев от смертельного ужаса, султан вскочил. Огромные массы солдат беспорядочно отступали с поля боя. Они бежали по долине, перебираясь через трупы своих погибших братьев и лошадей. Янычары возвращались назад, в лагерь.

Ибрагим что-то неистово вопил, приказывал и хлестал плетью, но на него не обращали внимания. Он разворачивал коня то туда, то сюда; потом достал пистоль и грозил тем, кто посмел ослушаться его. Но и он тоже, как Сулейман в Пеште, утратил власть над отборными войсками.